Мэй Минстрелл

Возвращение Героя

Накинув халат и препоясавшись, вышла из ванной, кивнула дворецкому, уже поджидавшему её — в левом глазу полыхнул задорный огонёк... улыбнулась, еле заметно подмигнула... отчего на щеке появилась ямочка. Впрочем, в темноте коридора было не разглядеть, но она знала: дворецкий оценит. Оценит и не забудет, хотя ему, по большому счёту, на неё плевать, и всё это обоюдное кокетничанье — не больше чем лицемерие. Но ведь из того же лицемерия он и не забудет...

«Хоть что-то останется после меня — даже если и в памяти этого олуха...», — думает она, проходя в широко распахнутую им дверь. И, уже в комнате у себя, с трудом влезая в тесное вечернее платье — так решает: «А, ладно. Не в том суть...»

И выходит, и снова движется по коридору — величавее лебеди, одаривая улыбками спешащих мимо гостей. И — в залу, в освещённую десятками — сотнями — тысячами фонарей, залу, где большой длинный стол уже накрыт, и в середине его торжественно высится громадной горою пирог, ради которого, собственно, они все сюда и пришли... и прочие кушанья... и вино, вино... Вина у неё в хозяйстве всегда было вдоволь.

И вновь она лукаво улыбается им всем — этим чёрным фракам, постным лицам, их тихим, как на похоронах, речам — изображая при этом (не только очередной восхитительной гримаской, но и презрительным поворотом спины), что она знает, чего стоил каждый из них; знает — но виду не подаст... и кокетничает с ними, выражая в этом язвительном кокетстве своё презрение... а лица у них всё такие же постные, но, без сомнения, им приятна её игра. Они словно бы купаются в ней, в игре этой — и гости, и хозяйка... и насыщаются, наслаждаясь той пародией на светскую обходительность, что она сегодня устроила... А что, скажите, оставалось делать...

А потом она уходит... уходит, хотя кто-то пьёт за неё (конечно, не говорит «её здоровье» — до такого они, даже захмелевши изрядно, не докатятся... вернее, не докатились — пока ещё). И вступает в комнату, где погашен свет.

И где я давно её жду.

— Ты вернулся...

— Слишком поздно, да, Андромеда? Ну, тут уж ничего не поделаешь... Зато я буду с тобой в последние минуты твоей жизни.

Она, горько вздохнув, отворачивается (насколько это вообще возможно — цепи, проклятые цепи светских условностей, держат крепко. Крепче иных всамделишных цепей... например, тех, которыми она будет скована завтра. У моря. При всём народе).

— Зачем ты пришел, Аль... альбинос? Ну вот скажи: зачем?

Теперь уже вздыхаю я.

— Не знаю, сестра... Но не прийти я не мог.

Молчание. Несколько минут мы стоим, друг на друга не глядя - и я не решаюсь двинуться с места.

Наконец она цедит сквозь зубы:

— Альбинос...

— Что, Меда моя?

— Уходи. Уходи, сволочь красноглазая... — она говорит хрипло, с заметным придыханием, и я понимаю: это потому, что на неё, как всегда, «накатило», нервы сдали (да, сестра моя — та ещё крутая штучка, круче некуда; но всё же... Всё же она слабого полу)... а плакать она не может — и не будет. — Нужна мне твоя жалость, ещё вот в довершение всего... Ты же знаешь, что сегодня было на пиру?! Они не пирог ели, не гуся и не салаты эти дурацкие... Они же меня ели... по кусочкам разбирали, косточки обгладывали... С такими гостями никакой дракон не нужен. Так что мне... мне и без тебя хорошо... душенька твоя сердобольная... — и тут она вдруг заходится кашлем. Я молчу. Она истошно надрывается в приступе, её уже чуть ли не тошнит... и её приходится ухватиться за резную дверцу шкафа. Я жду, когда она успокоится, а потом говорю:

— «Сердобольная душенька»... Следи за тем, что говоришь, Андро. Душа и сердце — не одно и то же? — и усмехаюсь.

— Ах ты... — дар речи её покинул. Немудрено: завтра идти жертвой к морскому чудовищу, а братец язвит, не вникая в пафосность минуты... Но мне, собственно, это и нужно: вывести сестру из равновесия. Чтобы из-под маски светской львицы снова показалась моя Андро. Пусть даже злая, как чёрт.

Но, поняв, что ничего не добьюсь, я тут же отвернулся.

— Ну... я пошёл, Андро.

— Ну, иди. — Нет, не заплакала, не кинулась, не повисла на мне... даже голос не подчёркнуто-спокойный (это бы значило, что она скрывает чувства... а она до такого не опустится). — Завтра к морю-то приходи... попрощаться, как положено... В котором часу, знаешь? — В её голосе просто нет никакой чувств. Обычный голос богатой дамы — густой, сдобный... равнодушный.

И тут я вспомнил.

И обернулся к ней.

...Плывёт, плывёт, крутится пол под нами... и стены комнаты раздвигаются, а за ними — чернота. Плотная угольная чернота, густая — хоть ножом режь — и непроницаемая...

В неё вспыхивают звёзды. И вот уже мы плывём, по-прежнему оба — кружась в эдаком valse macabre (хотя и стоим далеко друг от друга)... и становится видна планета... наша родная планета.

Ветки липы шелестят во дворе, заглядывая в окна отцовского замка.

Шелестят — уже совсем по-другому — морские волны...

Андро... Энди - так я её звал, ещё когда мы, недоростки шестилетние, гоняли в мяч на пустыре за дворцом... Не пристало это, конечно, царским детям, но кто ж уследит?

... и уже тогда она боялась моря...

она всегда его боялась...

а я... я.. не помню.

— Аль... Алька? Алька. Что это?

— Это — правда, сестричка...

На следующий день. Берег моря. Ровно двенадцать, судя по солнцу...

Она молчит, по-прежнему отвернувшись.

— Я же всё понимаю... — это не слова, так, лёгкий выдох, тут же тающий в стылом морском бризе. — Знаю я, зачем ты пришёл... моя душа не черствый сухарь... Я просто не верю... как это может быть... что ты вот так вот...

Она недоговаривает, и это хорошо: если бы она сказала «рисковал», то свела бы на нет весь смысл своей тирады. А если бы она сказала что-нибудь другое...

... то это была бы уже не моя сестра. Не Андро.

— Ничего, Андро, — я касаюсь её виска. Она отдёргивается — резко, чуть ли не брезгливо.

Я, тем не менее, отвожу в сторону красивую русую прядку.

— Я и сам уже не тот. Теперь я могу себе позволить сражаться... ну, скажем так — ни за что. А просто потому что мне надо.

— И куда же, — медленно произносит она, — куда же, с приходом этого отчаянного рыцаря, рубаки, сорви-головы, куда же девался тот...

— «Кроткий книгочей, которого она любила»? — спрашиваю я... и мы оба, не выдержав, впервые за весь этот долгий разговор, тянувшийся уже два дня, заливаемся счастливым смехом, ибо — вспомнили...

Через некоторое время я, уже посерьёзнев, молвил:

— Я же виноват перед тобой, помнишь? Тогда... ты была Леей, а я — Лукасом...

— Помню, братишка. Всё я помню прекрасно...

— Если самое малое, что я могу для тебя сделать сейчас — это умереть вместе с тобой, то пусть так и будет. Если Меч мой не поможет против порождения Глуби — я не против, нет. Я приму этот жребий.

— Из чувства долга, альбинос?.. — по-прежнему угрюмо щерится моя сестра. — Или... из-за чего-то большего?..

Я улыбаюсь.

— Это одно и то же... А точнее — не так важно.

— Совсем неважно? — тихо спрашивает она.

— Совсем неважно.

Андромеда — Эрмижад — Алисаард — Асрид — Исольда — Киморил — Медб — Лея — Леонесса — Илиана...

И я.

Гигантская тень упала на скалу, заслоняя солнце.

Я обернулся, оторвавшись от вскрикнувшей в отчаянном испуге девушки, вскинул щит, и воздел Клинок в приветственном жесте...

Ну здравствуй, враг мой. Здравствуй, дракон.

Текст размещён с разрешения автора.

Наверх