Майкл Муркок - Завтрак в руинах

Глава 1

В саду на крыше: 1971 год: Несмываемый грех.

Количество иммигрантов в Британию из Содружества в апреле снизилось на 22 процента, что составило 1991 человека по сравнению с 2560 в апреле прошлого года.

The Guardian , 25 июня 1971 года.

Одолеваемый сомненьями, Карл Глогауэр всегда возвращался в «Дерри и Томс». Под летним солнцем спускался он по Кенсингтон Черч Стрит, игнорируя бутики и кафетерии, до самой Хай Стрит. Он проходил мимо первого из трех огромных супермаркетов, стоявших бок о бок, заслоняя небо, столь строгих, вечных и изобильных, и входил в высокие стеклянные двери второго, «Дерри». Сильнейшей из трех крепостей.

Сплетая свой путь между яркими стойками, забитыми шляп к ами, шелками и бумажными цветами, он выходил к лифтам с латунной инкрустацией в стиле позднего модерна и на одном из них поднимался на третий этаж – маленькое путешествие во времени, - ибо здесь все было отделано в стилях Арт-Деко и Кунард пластиком пастельных тонов. Он мог им и вдоволь насладиться, ожидая специальный лифт, который приходил и возносил его в райские кущи сада на крыше.

Врата отворялись, дабы явить нечто вроде небольшой оранжереи, где новоприбывших встречали две миловидные дамы средних лет и, если нужно, продавали им полотенца для посуды, открытки и путеводители. Одной из них Карл вручал свой шиллинг и вступал в Испанский Сад, где плескались фонтаны и росли хорошо ухоженные экзотические растения и цветы. Карл предпочитал скамейку у центрального фонтана. Если к его приходу она оказывалась занята, он прогуливался неподалеку, пока скамейка не освобождалась, тогда он садился, открывал книгу и притворялся, будто читает. Стена позади него была уставлена глубокими просторными клетками. Иногда клетки были совершенно пусты, но в другой раз могли заключать в себе нескольких волнистых попугайчиков, ара, канареек, какаду или пересмешников. Изредка клетки отмечали своим присутствием розовые фламинго, которые неуклюже вышагивали по саду, пересекая крошечные искуственные ручейки. Все эти птицы, по большей части, были чопорно молчаливы, почти мрачны, едва ли снисходя до отклика дамам средних лет, которые любили заигрывать и ворковать с ними голосами умиленными, порою с оттенком безнадежности.

Если солнце пригревало, а прочие посетители не допекали, Карл просиживал на своем месте большую часть утра или второй половины дня, после чего отправлялся на ланч или полдник в ресторане сада на крыше. Все официантки знали его достаточно, чтобы встречать легкой улыбкой узнавания , но продолжали недоумевать, чем привлекает сад на крыше молодого человека в старом твидовом пиджаке и мятых брюках из фланели. Карл чувствовал их изумление и находил его приятным.

Карл знал, почему он любит сюда приходить. Во всем Лондоне только здесь он смог найти тот покой, который напоминал ему покой раннего детства, покой неведения (или «невинности», как он предпочитал это называть). Он родился в начале войны, но ему казалось, что детство его прошло несколькими годами раньше, в середине тридцатых. Только с недавних пор он начал понимать, что этот покой был не столько покоем, сколько чувством уюта, необычным наследием умиравшего среднего класса. Вульгарностью, прикрытой лоском «хорошего вкуса». За пределами Лондона было еще несколько подобных уголков. Он нашел нужную атмосферу в открытых кафе Сюррея и Сассекса, в парках фешенебельных предместий Доркинга, Х о ува и Хэйвардз Хит, созданных в двадцатые и тридцатые годы, когда для этого самого среднего класса замкнутость являлась синонимом красоты. Хотя он слишком хорошо понимал, что желание, столь часто приводившее его в сад на крыше, является проявлением инфантильности и эскапизма, он с ним мирился. Он сардонически утешал себя тем, что из всех его инфантильных и эскапистских привязанностей – коллекции детских книжек, игрушечных солдатиков – эта обходится ему дешевле всего. Он уже не пытался всерьез избавиться от своих недостойных привычек. Он был их рабом, так же как он был рабом детских страхов своей матери; великого множества страхов, которые она сумела внедрить и в его детство.

Сидя на своем обычном месте в теплый летний ден ь июня 1971 года и размышляя о своем детстве, Карл задумался, не был ли его в каком-то смысле недоразвитый творческий дар, как это теперь считается, всецело результатом нерадивого воспитания. Возможно, благодаря своей чувствительности, он был чрезмерно подвержен влиянию матери. Такое влияние могло бы действительно загубить талант. Подобный поворот мыслей ему не понравился. Эти размышления сведут воздействие сада на нет. Он улыбнулся себе и откинулся назад, вдыхая густой аромат львиного зева и тюльпанов, полагая, как всегда, что достаточно просто уличить себя в самообмане. Самопознание, так он это называл. Он всмотрелся в безмятежное голубое небо. Гул машин на улице далеко внизу почти уподобился жужжанию летних букашек в деревенском саду. В деревенском саду давным-давно…

Он еще немного откинулся на скамейке. Он не хотел думать о своей матери, о своем настоящем детстве, о крушении надежд. Он был прелестным молодым аристократом, светским львом, отдыхавшим от дикой лондонской круговерти политики, азартных игр, дуэлей и женщин. Он только что вернулся в свое сомерсетское поместье и его с восторгом встретила очаровательная молодая жена. Он женился на милой местной девушке, дочери старомодного эсквайра, и она пришла в экстаз от того, что он вернулся домой, потому что она его боготворила. Ей никогда не приходило в голову критиковать его образ жизни. Что до нее, то она существовала исключительно для его удовольствия. Какое у нее было имя? Эмма? Софи? Или может быть нечто более греческое?

Греза как раз начинала превращаться в полномасштабную фантазию, когда ее грубо разрушили.

- Добрый день. - Голос был глубокий, слегка нерешительный, с хрипотцой. Голос выбил его из колеи и он открыл глаза.

Лицо было под стать голосу. Его владелец склонился вниз и оно лучилось улыбкой. Лицо было, как старое красное дерево, такое же темное и блестящее, почти черное.

- Вы не против, если я присоединюсь к вам на этой скамейке? - Высокий черный человек решительно уселся рядом.

Сбитый с толку таким вмешательством, Карл притворился, что разглядывает брусчатку под ногами. Он ненавидел людей, которые пытались побеседовать с ним здесь, особенно если при этом они прерывали полет его фантазии.

- Вовсе нет, - ответил он, - я как раз собирался уходить. - Это был его обычный ответ. Он поправил обтрепанную манжету своего пиджака.

- Оказался вот в Лондоне, - сказал черный человек. Его собственный светлый пиджак был элегантно скроен и слегка отливал серебром. Шелк, предположил Карл. И вся одежда, и драгоценности человека были очевидно дорогими. Богатый американский турист, подумал Карл (который не разбирался в акцентах).

- Не ожидал найти такое место в центре вашего города, - продолжал человек. – Я увидел знак и последовал ему. Вам здесь нравится?

Карл пожал плечами.

Человек рассмеялся, снимая крышку со своего Роллефлекса: «Можно сфотографировать вас здесь?»

Карл почувствовал себя польщенным. Никто прежде не изъявлял желания сделать его снимок. Гнев начал рассеиваться.

- Это оживляет фотографию. Показывает, что я сделал ее сам. А то я мог бы просто покупать открытки, а?

Карл поднялся, чтобы уйти. Но черный человек, кажется, неправильно истолковал его движение.

- Вы лондонец, не так ли? - Он улыбался, его глубоко посаженные глаза просительно смотрели в лицо Карла. На мгновение Карл задумался, не было ли в вопросе дополнительного смысла, который он не смог уловить.

- Да, - нахмурился он.

Только теперь элегантный негр, кажется, заметил, что Карл чем-то недоволен.

- Я извиняюсь, если я досаждаю…

Карл снова пожал плечами.

- Это не займет много времени. Я спросил, лондонец ли вы, просто для того, чтобы не ошибиться. А то я сделаю снимок типичного англичанина, а вы мне потом скажете, что вы француз или еще кто-нибудь! - он тепло рассмеялся. – Понимаете?

Карл в общем-то не считал себя особо «типичным», но его обезоружило обаяние этого человека. Он улыбнулся. Черный человек встал, положил руку Карлу на плечо и осторожно подвел его к фонтану.

- Вы только присядьте на бордюр на минутку… - Он попятился назад и уставился в видоискатель. Широко расставив ноги и встав пятками на самый край цветочного ложа, он сделал целую серию снимков под слегка отличающимися углами.

Карл смутился. Он чувствовал, что ситуация странная, но не мог взять в толк, в чем ее странность. Как-будто ритуал фотографирования намекал на другой, куда более значительный ритуал, происходивший в это же самое время. Он должен уйти. Даже щелканье и жужжание камеры начало приобретать особую значимость.

- Чудесно. - Фотограф поднял глаза. Он прищурился от солнечного света. – Только еще одну. Я здесь из Нигерии на несколько дней. К несчастью, это скорее деловой визит, чем увеселительная поездка: пытаюсь заставить ваше правительство больше платить за нашу медь. Чем вы занимаетесь?

Карл махнул рукой: «О, ничем особенным. Видите ли, мне нужно…»

- Ну же! С таким замечательным лицом как ваше вы должны заниматься чем-то не менее замечательным!

- Я художник. Вообще говоря, иллюстратор. - Карлу польстило такое внимание. Он почувствовал порыв рассказать этому человеку все, что тот захочет узнать – возможно, рассказать гораздо больше, чем тот был готов услышать. Карл чувствовал, что ведет себя по-идиотски.

- Живописец! Очень хорошо. Какого рода вещи вы пишете?

- Я в основном перебиваюсь работами на военную тематику. Люди коллекционируют такого рода вещи. Это требует определенных навыков. Иногда выполняю заказы старых вояк, которые хотят, чтобы на стене что-нибудь висело. Знаменитые битвы и все такое. Ну, вы понимаете.

- Так что вы не поклонник авангарда. Я так и подумал: у вас слишком короткие волосы! Ха-ха! Никакого кубизма или живописи действия, да? - Нигериец защелкнул футляр камеры. – Никаких этих ваших “как мне встать, чтобы на это смотреть”?

Впервые за долгое время Карл открыто рассмеялся. Отчасти его развеселило какое-то устаревшее представление этого человека об авангарде, отчасти то, что он в свободное время как раз рисовал вещи, которые подходили под общее описание нигерийца. Тем не менее он был рад, что заслужил одобрение черного человека.

- Не революционер, - сказал черный человек, подходя ближе. – Привержены традициям во всех смыслах, не так ли?

- О, едва ли! Кто же чтит все традиции?

- Действительно, кто? Вы уже пили чай? - Черный человек взял его за руку, невзначай окидывая взглядом. – Я так понимаю, здесь есть кафе.

- Ресторан. На другой стороне.

- Перейдем?

- Я не знаю… - затрепетал Карл. Он не особо любил, когда люди так вот прикасались к нему, особенно незнакомцы, но простое прикосновение не смогло бы повергнуть его в дрожь. – Я не уверен…

Как правило, он легко уходил. Почему же он так боится огорчить человека, который столь грубо нарушил его уединение?

- Вы должны выпить со мной чаю. - Незнакомец сжал руку чуть сильнее. – У вас ведь найдется немножко свободного времени? Мне так редко удается завести друзей в Лондоне.

Карл почувствовал себя виноватым. Он вспомнил совет матери. Хороший совет, для разнообразия: «Никогда не связывайся с людьми, которые внушают тебе чувство вины.» Она-то знала! Но что толку. Он не хотел расстраивать нигерийца. Внезапно он почувствовал сильную слабость. Внизу живота возникло ощущение, которое было не таким уж неприятным.

Вместе они прошли часть Тюдоровского сада и миновали арку, которая вела в Лесной сад, где и располагался ресторан с белыми столами и стульями из сварочного железа на веранде и изгибом стеклянной стены, сквозь которую просматривалась внутренняя обстановка. Сегодня ресторан был полон и услаждал сэндвичами с огурцами и датскими пирожными маленькие партии женщин в тонких вязаных костюмах и шелковых платьях, которые отдыхали после похода по супермаркету. Мужчин здесь совсем не было, если не считать одного-двух стареющих мужей или отцов, которых терпели благодаря их чековым книжкам. Карл и его новый друг вошли в ресторан и направились в дальний конец к столу у окна, которое смотрело на лужайки и ивы, обрамлявшие маленький ручей с деревянным мостиком.

- Может быть, лучше вы сделаете заказ? - попросил нигериец – У меня в этом мало опыта.

Он вновь тепло улыбнулся. Карл взял меню.

- Можно заказать обычную сервировку к чаю, - сказал Карл, – сэндвичи и пирожные.

- Очень хорошо. - Ответ прозвучал рассеянно и безразлично. У Карла возникло впечатление, что отдавая дань вежливости, человек в то же время размышляет над более весомыми проблемами, чем выбор еды.

Некоторое время Карл пытался привлечь официантку. Он чувствовал себя смущенным и избегал смотреть на компаньона. Он окидывал взглядом заполненный ресторан, мягкую лиловатую, розовую и голубую палитру женских костюмов, пушистые шляпы, взращенные слой за слоем из искусственных лепестков, и шерстяные шарфы. Наконец подошла официантка. Он ее не знал. Она была новенькая. Однако выглядела она так же, как остальные. Уставшая женщина лет тридцати пяти. Сквозь пудру, румяна и губную помаду проступала желтизна худого лица. Мешки под глазами и морщины в уголках глаз подчеркивали безрадостность ее внешнего вида. Кожа на переносице шелушилась. Дряхлые руки казались вдвое старше ее. Одна из них ухватилась за табличку для заказов, свисавшую на нитке на неказистую черную рубашку, другая с трудом водрузила карандаш на бумагу. Казалось, у нее едва хватает сил удерживать карандаш одной рукой.

- Два чайных набора, пожалуйста. - Карл постарался, чтобы голос прозвучал приятно и благожелательно.

Однако она не обратила внимания ни на его лицо, ни на его интонации.

- Спасибо, сэр. - Она выпустила из рук ненужную табличку и потащилась на кухню, толкнув дверь так, словно с признательностью вступала во врата ада.

Карл почувствовал, как длинные ноги компаньона сдавили его ноги под столом. Он попытался вежливо отодвинуться, но не смог, даже приложив значительное усилие. Казалось, черному человеку невдомек, какое неудобство он доставляет Карлу; он наклонился над столиком, опершись на локти, и посмотрел Карлу прямо в глаза.

- Я надеюсь, ты не считаешь меня грубым, старина. - сказал он.

- Грубым? – Карла заворожили эти глаза.

- Сдается мне, тебе есть чем заняться вместо того, чтобы развлекать надоедливого туриста.

- Да нет, что вы. - услышал Карл свой голос. – Боюсь, я не очень наслышан о Нигерии. Мне хотелось бы узнать больше. Конечно, я следил за ситуацией с Биафран по газетам.

Может быть, не стоило этого говорить?

- У вашего Альфреда, знаешь ли, похожие проблемы с отделившимися странами.

- Полагаю, да. - Карл не вполне понимал, кто такой этот Альфред и что он такое сделал.

Официантка вернулась с подносом из фальшивого серебра, на котором стояли заварник, кувшинчик с молоком и кувшин с горячей водой, тоже из фальшивого серебра, а также чашки, блюдца и тарелки. Она начала расставлять свой груз между двумя мужчинами. Нигериец откинулся назад, но продолжал улыбаться, глядя Карлу в глаза, тогда как Карл бормотал «спасибо» каждый раз, когда официантка ставила перед ним очередной прибор. Это заискивающее бормотание было его обычным откликом на самые незначительные проявления человеческого страдания, так прежде бормотал он матери, когда та давала понять, каких усилий ей стоило приготовить ему пищу.

- Мне обслужить вас? - спросил Карл и вновь не самое неприятное чувство опустошающей слабости прокатилось по его телу. [В оригинале Карл спрашивает: Shall I be mother ? – в дословном переводе: Я буду матерью? В английском выражение « to be mother » означает, кроме прочего, «разливать чай». Прим. перев.]

Нигериец, вновь впав в рассеянность, отвернулся и разглядывал сад, явив Карлу красивый силуэт своего профиля. Карл напряженно повторил: «Мне вас…»

- Чудесно. - ответил нигериец и Карл понял, что он желает угодить своему компаньону, что он хочет, чтобы тот обращал внимание только на него, что он готов сделать все, чтобы этого добиться. Он разлил чай и передал кружку своему другу, который с безразличием принял ее.

- Мы не представились друг другу. - сказал Карл. Он прочистил горло: «Я Карл Глогауэр.»

Внимание возвратилось. Глаза человека посмотрели прямо в глаза Карла, давление ног стало нарочитым. Нигериец взял стоявшую рядом с ним сахарницу и предложил Карлу.

- Сахар?

- Спасибо. - Карл взял сахарницу.

- У тебя красивые руки, - сказал нигериец. – Настоящие руки художника.

Он коротко прикоснулся к пальцам Карла.

Карл хихикнул: «Неужели?» Ощущение внизу живота вернулось вновь, но на этот раз оно прошло по телу, как волна, и уже не было сомнений в его природе.

- Спасибо.

Он вдруг улыбнулся, потому что сам обычно отпускал комплименты о красивых руках и притворялся, что читает линии на ладони, когда пытался соблазнять девушек.

- Вы хотите прочесть линии на моей ладони?

Брови нигерийца глубоко сдвинулись.

- А это нужно?

Карл задышал тяжелее. Он наконец понял, в какой роли оказался. И он ничего не имел против.

Они в молчании съели свои сэндвичи. Карла больше не раздражало давление ног мужчины под столом.

Немного позже нигериец спросил: «Ты пойдешь со мной?»

- Да. - Прошептал Карл.

Он начал дрожать.

Как вы поступите? (1)

Вы пассажир самолета, который сейчас разобьется. Это не реактивный самолет, так что у вас есть шанс спастись с парашютом. Вы стоите в ряду с другими пассажирами и берете парашют, который подает вам член экипажа.

Но есть одна проблема. Люди впереди вас уже прыгают. Но с вами четырехмесячный младенец, и он слишком большой, чтобы поместиться у вас под одеждой. А у вас должны быть свободными обе руки, чтобы (а) дернуть за запасное кольцо, если парашют не раскроется, (б) отвести парашют в сторону, если вы увидите внизу опасность. Младенец плачет. Люди сзади напирают. Кто-то помогает вам натянуть парашют и подает ребенка. Даже если вы будете держать ребенка обеими руками и молиться о благополучном спуске, есть вероятность, что его вырвет у вас из рук при прыжке.

У вас осталось только несколько секунд, чтобы выбраться из самолета.

Глава 2.

В Коммуне. 1871 год. Улыбка.

Не только Франция, но и весь цивилизованный мир был взбудоражен и потрясен неожиданным успехом Красных Республиканцев Парижа. Наиболее экстраординарной и, возможно, наиболее тревожной чертой этого движения явилось то, что его создали люди, в большинстве своем совершенно неизвестные широкому обществу. Так что движение это возникло не в результате влияния, положительного или пагубного, нескольких известных имен, которые можно было бы заподозрить в какой-то власти над умами необразованных классов, и которые смогли бы подвигнуть эти классы на почти бездумное исполнение любого замысла своих вдохновителей – волнения вызваны не этим. Мятеж очевидно вызван не столько личными убеждениями, которые по своей природе мимолетны, сколько действием коренных принципов, которые не зависят от отдельных личностей. Средний и высший классы общества имели представление о тех идеях, которые положили начало Коммуне; но не предполагалось, что они набирут такую силу, или будут способны вызвать такие организованные действия. Пугающий призрак Красной Республики стал на мгновение виден в июне 1848-го, но был тут же изгнан пушками и штыками Каваньяка. Он вновь начал угадываться к концу 1851-го и, очевидно, проявился бы во всей красе, если бы государственный переворот Луи Наполеона не пресек любые подобные движения, и не только тогда, но и на несколько лет вперед. Время от времени в период Второй Империи предчувствия этой смутной, но ужасной опасности возникали снова и снова, но замечательная организация Имперского Правительства держала врагов общественного порядка в узде, хотя и благодаря таким средствам, которые можно только порицать, и которые Умеренные Республиканцы непрестанно подвергали наиболее резкой критике, мало задумываясь над тем, что вскоре им придется использовать то же самое орудие с еще большей жестокостью. Тем не менее, хотя Император Наполеон в период своей власти твердо держал Красную Республику в руках, ростки экстремизма продолжали пускать корни, они ждали только появления слабого правительства и периода социальной нестабильности, чтобы явиться миру во всей ужасающей красе.

История войны между Францией и Германией, неизвестный автор. Кассель, Питтер и Галпин, 1872 год.

- Ну вот, Карл. – Черный человек поглаживает ему голову.

Карл снял одежду и лежит обнаженный на двойной кровати в номере отеля. Шелковое покрывало холодное.

- Теперь тебе лучше?

- Я не уверен.

У Карла пересох рот. Руки человека опускаются с его головы и касаются плеч. Карл тяжело дышит. Он закрывает глаза.

Карлу семь лет. Они с матерью убежали из дома, когда отряды версальцев штурмовали Париж в успешной попытке уничтожить Коммуну, учрежденную несколькими месяцами ранее. Это гражданская война и она беспощадна. Очевидно, еще большую жестокость ей придает то, что французы потерпели такое унизительное поражение от рук пруссов Бисмарка.

Ему семь лет. Сейчас весна 1871 года. Он в пути.

- Тебе нравится? – спрашивает черный человек.

КАРЛУ БЫЛО СЕМЬ ЛЕТ. Его матери было двадцать пять. Его отцу был тридцать один, но он скорее всего погиб в схватке с пруссами под Сан-Квентином. Отец Карла так хотел вступить в Национальную Гвардию и доказать, что он настоящий француз.

- Ну же, Карл. – Мать отпустила его и он почувствовал твердый булыжник мостовой сквозь тонкие туфли. – Пройди хоть немножко. Мама тоже устала.

Это была правда. Когда она уставала, ее эльзасский акцент становился сильнее, а сейчас он был очень сильный. Карлу стало стыдно за нее.

Он не вполне понимал, что происходит. Прошлой ночью он слышал громкий шум и топот бегущих ног. Звучали выстрелы и взрывы, но эти звуки стали привычными с начала осады Парижа. Потом появилась мать в уличной одежде, заставила его надеть плащ и туфли и они поспешили прочь из комнаты, спустились по лестнице и выбежали на улицу. Карл недоумевал, что же случилось с горничной. Когда они выбрались на улицу, он увидел, что неподалеку вспыхнул пожар, а вокруг полно национальных гвардейцев. Некоторые бежали в сторону пламени, а другие, раненные, пошатываясь, брели обратно. Как он понял, на них напали какие-то плохие солдаты, и мать боялась, что их дом сгорит.

- Голод, стрельба, а теперь еще и пожар! – горестно причитала она. – Я надеюсь, всех этих мерзких коммунаров перестреляют!

Она вела его через ночь, прочь от сражения, и ее тяжелые черные юбки шуршали на ходу.

К рассвету большая часть города была охвачена огнем и стояла полная неразбериха. Потрепаные члены национальной гвардии в грязной униформе призывали граждан сгребать мебель и кровати на повозки, которые опрокидывали, чтобы перегородить улицы. Иногда Карла с матерью останавливали и просили помочь другим женщинам и детям, но она извинялась и спешила дальше. Карл был сбит с толку. Он не представлял, куда они идут, и смутно подозревал, что мать понимает не больше. Когда он выдохнул, что больше идти не может, она взяла его на руки и побежала дальше, на ее напряженном лице отразилось недовольство слабостью сына. Маленькая и жилистая женщина, она выглядела бы очень привлекательной, если бы ее лицо не сковывала неизменная маска озабоченности и тревоги. Карл никогда не видел, чтобы лицо у нее смягчалось, даже если она смотрела на него или на отца. Казалось, что глаза ее всегда прикованы к какой-то далекой тайной цели, которую она непреклонно решила достичь. Так же ее глаза смотрели и сейчас, только еще выразительней, как-будто этот прорыв через город стал настоящей кульминацией ее жизни.

Семеня за пыльными черными юбками матери, Карл старался не расплакаться. Все тело у него болело, а ноги натерлись, один раз он упал на булыжники и ему пришлось быстро вскочить, чтобы не потерять мать, когда та свернула за угол.

Теперь они были на узкой боковой улочке неподалеку от Рю дю Бак на Левой Набережной. Дважды Карл уловил всплеск близкой Сены. Стояло прекрасное весеннее утро, но небо скрывал густой дым от множества горевших зданий по обеим сторонам реки. Увидев это, его мать остановилась в замешательстве.

- О, животные! – в ее голосе смешались отвращение и отчаяние. – Они жгут свой собственный город!

- Мама, может быть, мы отдохнем? – спросил Карл.

- Отдохнем? – горько рассмеялась мать. Однако, она не спешила продолжить путь, хотя и бросала взгляды во все стороны, пытаясь решить, где они окажутся в большей безопасности.

Неожиданно через пару улиц от них раздалась серия взрывов, которые сотрясли здания. Прозвучали выстрелы, а затем громкий сердитый рев, за которыми последовали отдельные стоны и крики. Обращаясь к сыну, она пробормотала скорее себе самой:

- Улицы небезопасны. Эти собаки повсюду. Нам нужно постараться найти солдат правительства и попросить их защиты.

- Они плохие солдаты, мама?

- Нет, Карл, они хорошие солдаты. Они освобождают Париж от тех, кто превратил город в руины.

- От пруссов?

- От коммунистов. Мы все знали, что этим и кончится. Каким же дураком был твой отец.

Карла удивило презрение, прозвучавшее в ее голосе. Прежде она всегда говорила ему брать пример с отца. Он заплакал. В первый раз после того, как покинул дом, он почувствовал себя глубоко несчастным, а не просто уставшим.

- О, боже мой! – Мать схватила его и встряхнула. – Только твоих слез нам и не хватало. Успокойся, Карл.

Он закусил губу, но все равно продолжал сотрясаться в рыданиях.

Она погладила его по голове.

- Мама устала. - сказала она. – Она всегда делала то, что должна. – вздох. – Но что толку?

Карл понял, что она пыталась успокоить вовсе не его, а себя. Даже автоматически поглаживая ему волосы, она просто пыталась успокоиться. В этом жесте не было настоящего сочувствия. Поняв это, он почему-то испытал глубокую нежность к матери. Им было нелегко, даже когда был жив отец, потому что никто не хотел покупать одежду у них в магазине и только из-за того, что их фамилия звучит по-немецки. А она защищала его от самых худших нападок и била мальчишек, которые кидались в него камнями.

Он обнял ее за талию. «Не бойся, мама,» - неловко прошептал он.

Она изумленно взглянула на сына: «Не бойся? Что толку?» Она взяла его за руку: «Пойдем, найдем солдат.»

Ковыляя рядом, Карл почувствовал к ней такую нежность, какой никогда не испытывал прежде. Не потому, что она показала свои чувства к нему, а потому, что смогла показать, какие чувства испытывает к себе. Позже он почувствовал себя виноватым, подумав, что не любил ее так сильно, как хороший сын должен любить свою мать.

Вдвоем они вышли на улицу пошире – это была Рю дю Бак – отсюда и раздавались звуки, которые они услышали. Коммунары отступали под напором хорошо подготовленных версальских отрядов. Версальцы, столь сокрушительно разбитые пруссами, срывали свою злость на непокорных земляках. Большинство коммунаров были вооружены винтовками с приставленными штыками. Патроны у них кончились и они дрались винтовками, как копьями. Почти все они были одеты в будничную одежду, за исключением горстки национальных гвардейцев в грязной блекло-голубой униформе. Временами Карл видел рваный красный флаг, взмывавший то там, то здесь. В сражении участвовало много женщин. Карл увидел, как одна женщина проткнула штыком раненного версальца, который лежал на земле. Мать потянула Карла прочь. Ее трясло. Свернув за поворот Рю дю Бак, они увидели другую баррикаду. Затем сверкнула вспышка, раздался грохот и баррикада разлетелась на куски. Через пыль и обломки Карл увидел разбросанные во все стороны тела. Среди мертвецов были дети его возраста. Холодящие сердце стенания наполнили улицу, стенания, которые превратились в рев ярости. Остатки коммунаров принялись стрелять в невидимого врага. Еще одна вспышка, еще один взрыв, и остатки баррикады смело прочь. На секунду наступила тишина. Затем из дома неподалеку вынурнула какая-то женщина и, что-то прокричав, швырнула горящую бутылку через открытое окно в свой собственный подвал. Карл увидел, что дом на другой стороне улицы начал гореть. Почему люди жгут свои собственные дома?

Из дыма и развалин выступили версальцы в изящной темно-синей с красным униформе. Их глаза багровели и сверкали, отражая пламя. Они испугали Карла гораздо больше, чем национальные гвардейцы. Позади них скакал офицер на черной лошади. Он кричал таким высоким тоном, что его голос звучал по-женски. Он размахивал саблей. Мать Карла сделала шаг навстречу отряду и в нерешительности остановилась. Затем она развернулась и побежала в другую сторону, Карл побежал с ней.

Прозвучало несколько выстрелов и Карл заметил, как пули впиваются в стены домов. Он вдруг понял, что стреляют по ним с матерью. Он ошеломленно осклабился.

Они вывалились на соседнюю улицу и через груды хлама пробрались в разрушенное здание, ставшее жертвой первой осады. Мать спряталась за дрожавшей стеной от пробежавших мимо солдат. Когда они удалились, она села на сломанную каменную плиту и заплакала. Карл погладил ее волосы, желая утешить горе.

- Твой отец не должен был покидать нас, - сказала она.

- Он должен был сражаться, мама. - ответил Карл. Так она сама сказала ему, когда отец вступил в гвардию. - За Францию.

- За красных. За идиотов, которые навлекли на нас все это.

Карл ничего не понял.

Вскоре мать уснула в руинах. Он свернулся рядом и тоже уснул.

На закате, когда они проснулись, было еще больше дыма. Он клубился повсюду. Везде горели здания. Мать Карла, пошатываясь, встала. Не глядя на него и ничего не говоря, она так сильно сжала ему голову, что он сморщился от боли. Юбки у нее перепачкались и изодрались по краям. Оскальзываясь на камнях, она выволокла Карла на улицу. Там стояла девушка с хмурым лицом. «Добрый день,» - сказала она.

- Они все еще сражаются?

Девушка едва ли поняла слова матери, потому что у той очень усилился акцент. Девушка нахмурилась.

- Они все еще сражаются? – повторила мать, выговаривая слова странным, медленным голосом.

- Да, – пожала плечами девушка. – Они убивают всех. Всех подряд.

- Там? – Мать Карла показала в сторону Сены. – Там?

- Да. Везде. Но там больше всего. – она указала примерно в сторону бульвара Монпарнасс. – Вы поджигательница?

- Конечно нет! – уставилась на девушку мадам Глогауэр. – А ты?

- Мне не разрешили, - с сожалением ответила девушка, - осталось мало горючего.

Мать повела Карла в ту сторону, откуда они пришли. Огонь здесь уже прогорел. Оказалось, что он причинил не так уж много вреда. Мало горючего, подумал Карл.

Прикрыв рот рукавом, мать пробралась между трупами и пересекла руины баррикады. Другие мужчины и женщины, которые искали здесь своих друзей или родственников, не обратили на них внимания.

Карл подумал, что в мире сейчас гораздо больше мертвецов, чем живых.

Они вышли на бульвар Сен-Жермен и поспешили к Ка д'Орсэ. Из дюжины зданий на другой стороне реки вырывались чудовищные языки пламени и в чистое майское небо клубился дым.

- Мне так хочется пить, мама. - пожаловался Карл.

Дым и пыль набились ему в рот. Она ничего не ответила.

И здесь на баррикадах никого не было, за исключением мертвецов, победителей и праздной публики. Кучки версальцев стояли неподалеку, облокотясь на винтовки, курили и смотрели на пламя или болтали с непричастными гражданами, которые торопились выказать свою ненависть к коммунарам. Карл увидел группу пленных со связанными руками, они с жалким видом сидели на дороге под охраной солдат регулярной армии. Если какой-нибудь коммунар сдвигался с места, ему давали грубый тычок винтовкой или грозили штыком. Нигде не взмывал красный флаг. В отдалении слышались пушечные и винтовочные залпы.

- Наконец-то! – мадам Глогауэр направилась к военным. – Скоро мы пойдем домой, Карл. Если наш дом еще не сожгли.

Карл увидел в канаве пустую бутылку из-под вина. Наверное, они могли бы наполнить ее водой из реки. Он поднял ее, как только мать потащила его вперед.

- Мама, может быть, мы…

Она остановилась: «Что там у тебя? Выбрось эту гадось!»

- В нее можно набрать воды.

- Скоро мы напьемся. И наедимся.

Она забрала у него бутылку: «Если мы собираемся остаться приличными людьми, Карл…» Она обернулась на крик. Не нее указывали несколько граждан. К ним побежали солдаты. Карл несколько раз услышал слово «поджигательница». Мадам Глогауэр покачала головой и выбросила бутылку. «Она пустая», - тихо сказала она. Ее не услышали. Солдаты остановились и подняли винтовки. Она протянула к ним руки. «Это была пустая бутылка!» - Закричала она.

Карл задергал ее. «Мама!» Он попытался схватить ее за руку, но она продолжала протягивать руки к солдатам.

- Мама, они тебя не понимают.

Она начала оборачиваться, а потом побежала. Он попытался побежать за ней, но упал. Она исчезла в маленьком переулке. Солдаты пробежали мимо Карла туда же. За солдатами бежали граждане. Они истерично визжали, охваченные жаждой крови. Послышались выстрелы и крики. Когда Карл вошел в переулок, солдаты возвращались обратно, а граждане обступили что-то лежавшее на земле. Карл протиснулся сквозь толпу. На него ворчали и отпихивали; затем все стали расходиться.

- Эти свиньи заставляют женщин и детей сражаться за них. – сказал один мужчина. Он бросил взгляд на Карла. – Чем скорее Париж очистят от этих отбросов, тем лучше.

Мать неуклюже лежала лицом вниз в дорожной грязи. На спине у нее расплывалось какое-то темное мокрое пятно. Карл подошел к ней и увидел, что это пятно – кровь. Его мать истекала кровью. Раньше он никогда не видел крови своей матери. Он попытался перевернуть ее, но у него не хватило сил. Неожиданно все ее тело содрогнулось и она глубоко и сипло вздохнула, а затем жалобно застонала.

Дым плыл по небу, окутывал сумерки и горящий город. Красное пламя пятнало ночь со всех сторон. Рокотали выстрелы. Но голоса стихли. Молчали даже люди, которые шли мимо, когда Карл умолял их помочь своей раненной матери. Один или двое грубо рассмеялись. С его помощью мать приподнялась и теперь сидела, прислонившись к стене. Она дышала с большим трудом и, кажется, не узнавала его, так же как всегда неподвижно и непреклонно вглядываясь вдаль. Распущенные волосы прилипли к ее напряженному озабоченному лицу. Карл хотел поискать для нее воды, но побоялся оставить одну.

В конце-концов он встал и загородил дорогу мужчине, который шел к бульвару Сен-Жермен.

- Пожалуйста, помогите моей матери, сэр, - сказал он.

- Помочь ей? Ну да, конечно. Тогда меня тоже пристрелят. Здорово будет, да? – Мужчина запрокинул голову и от души рассмеялся, продолжая путь.

- Она не сделала ничего плохого! – крикнул Карл.

Мужчина остановился перед тем, как свернуть за угол: «А это как посмотреть, не так ли, молодой человек?» Он махнул рукой на бульвар: «Вон кто тебе нужен! Эй, там! Стой! У меня тут еще один пассажир для тебя!» Карл услышал какой-то скрип. Скрип стих и мужчина обменялся парой слов с кем-то еще, потом он исчез. Карл инстинктивно отошел назад, чтобы защитить мать. Затем появился грязный старик. «У меня уже почти битком набито,» - недовольно проворчал он. Он оттолкнул Карла, взвалил мадам Глогауэр на плечо, развернулся и поплелся обратно на улицу. Карл пошел за ним. Поможет этот человек его матери? Отнесет ее в госпиталь? На улице стояла телега. Лошадей не было. Карл знал, что всех лошадей съели во время осады. Вместо них в оглобли впрягли нескольких оборванных мужчин и женщин. Когда они увидели, что старик возвращается, то пошли вперед, таща за собой скрипящую телегу. Карл увидел, что на телеге набросаны друг на друга люди разного возраста и пола. Большинство были мертвы, многие с зияющими ранами и недостающими частями тел. «Ну-ка, подсобите,» - сказал старик и один человек помоложе оставил свое место в упряжке и помог взвалить мадам Глогауэр на вершину кучи. Она застонала.

- Куда вы ее забираете? – спросил Карл.

На него не обратили внимания. Телега со скрипом двинулась в ночь. Карл пошел следом. Время от времени он слышал, как стонет мать.

Он очень устал и почти ничего не видел, потому что глаза стали закрываться, но он шел за телегой по звуку, слыша резкий треск, когда та натыкалась на преграды, и шлепки голых ног, случайные крики и стоны живых пассажиров. К полуночи они достигли одного из отдаленных районов города и въехали на площадь. Вокруг остатков клумбы стояли версальские солдаты. В центре клумбы темнело пятно. Старик что-то сказал солдатам, а затем он со своими компаньонами начал разгружать телегу. Карл попытался разглядеть, которая из людей его мать. Оборванные мужчины и женщины волокли свои ноши к темному пятну и бросали их туда. Карл наконец увидел, что это свежевырытая яма. В ней было уже много тел. Он подался вперед, уверенный, что услышал голос матери среди стонов раненых, которых равнодушно хоронили вместе с мертвыми. Ставни во всех домах вокруг площади были закрыты, огни потушены. Один солдат подошел и оттащил Карла от могилы. «Отойди,» - сказал он – «или тебя закопают вместе с ними.»

Вскоре телега уехала. Солдаты расселись около могилы и закурили трубки, жалуясь на запах, который стал почти невыносим, и передавая друг-другу бутыль с вином. «Я буду рад, когда все это кончится» - сказал один из них.

К рассвету голоса стихли и телега вернулась со свежим грузом. Его выбросили в яму, по команде офицера солдаты неохотно поднялись, положили винтовки и взяли лопаты. Они начали забрасывать тела землей.

Когда могилу закидали, Карл поднялся и пошел прочь.

Охранники побросали лопаты. Теперь они выглядели веселей; они открыли еще одну бутыль вина. Один из них увидел Карла. «Привет, юноша. Ты рано встал.» - он потрепал мальчику волосы. - «Ждешь новых зрелищ, да?» Он глотнул из бутылки и предложил ее Карлу. «Не хочешь выпить?» - рассмеялся он. Карл улыбнулся в ответ.

Карл задыхается и дергается на кровати.

- Что ты делаешь?

- Разве тебе не нравится? Ну и пусть не нравится. Не все это любят.

- О, Боже.

Черный человек встает. Его тело блестит в неверном свете из окна. Он изящно отодвигается, чтобы Карл его не видел: «Возможно, тебе лучше поспать. Времени много.»

- Нет…

- Хочешь продолжить?

Пауза.

- Да…

Как вы поступите? (2)

Вас схватила тайная полиция.

Вам сказали, что вы сможете спасти жизнь всей своей семье, только если окажете полиции определенное содействие.

Вы согласны помочь.

Вот стол, накрытый тканью. Ткань убирают и вы видите кучу предметов. Здесь детская пустышка, смит-и-вессон 45-го калибра, зонт, большой том Дон-Кихота с иллюстрациями Доре, два покрывала, кувшин с медом, четыре бутылька с лекарством, велосипедный насос, несколько чистых конвертов, пачка сигарет «Салливанз», эмалированный значок с числом 1900 (голубое на золотом), наручные часы, японский веер.

Вам говорят, что все, что вы должны сделать – это выбрать верный предмет, - тогда вас и вашу семью освободят.

Раньше вы никогда не видели ни одного из этих предметов. Вы говорите об этом. Вам кивают. Все правильно. Это известно. Теперь выбирайте.

Вы уставились на предметы, пытаясь разгадать их значение.

Глава 3.

Кофе со Сплетнями (Kaffee Klatsch) в Бранзвике. 1883 год. Сведения.

Бисмарк очень любил распространяться о своей знаменитой теории мужских и женских европейских наций. Самих германцев, три скандинавские народности, голландцев, настоящих англичан, шотландцев, болгар и турков он объявил исключительно мужскими расами. Русских, поляков, богемцев, да почти все славянские народности и всех кельтов он категорически объявил женскими расами. Женскую расу он негалантно определял как расу, наделенную чрезмерным многословием, непостоянством и слабой волей. Он признавал за этими женскими расами некоторые преимущества их пола и наделял их способностью быть очень привлекательными и очаровательными, если они приложат к тому усилия, а также живостью речи, недоступной более мужественным расам. Он упорно утверждал, что бесполезно ожидать от женских рас эффективности в деятельности любого рода, и всецело презирал кельтов и славян. Он утверждал, что наиболее интересные нации – это нации общего пола, то есть сочетающие в себе качества обоих полов, приводя в пример Францию с Италией, абсолютно мужские на севере и абсолютно женские на юге, утверждая, что северные французы много раз спасали страну от глупостей «меридиональных» французов. Эффективность французов севера он приписывал тому факту, что в их жилах велика доля франкской и норманской крови, а франки – это германское племя, так же как норманы, что следует из их имени, то есть люди норда, скандинавского, а значит тевтонского происхождения. Он заявлял, что белокурые пьедмониты были движущей силой Италии и что они унаследовали свою активность от германских орд, наводнивших Италию при Эльрике в пятом столетии. Бисмарк твердо настаивал, что эффективность, где бы она ни была найдена, обязана тевтонской крови; утверждение, с которым я не стану спорить.

Как изобретатель «Практической Политики» (Real - Politik), Бисмарк испытывал предельное отвращение к речистым говорунам и к словам, говоря, что только дураки полагают, будто факты можно заболтать. Он цинично добавлял, что слова могут быть полезны разве что для того, чтобы «заделать строительные трещины», когда их нужно на время спрятать.

С его крайним властолюбием, Бисмарк не выносил даже малейших противоречий, вообще никакой критики. Я часто наблюдал за ним в Рейхстаге – тогда располагавшемся в очень скромном здании – когда он подвергался атакам, в особенности социалиста Либкнехта. Он не пытался скрыть свой гнев и молотил по блокноту с промокашками металлическим ножом для резки бумаги с лицом, багровым от ярости.

Сам Бисмарк был очень понятным и убедительным оратором, успешно игравшим удачными чеканными фразами.

Ушедший блеск вчерашних дней, Лорд Фредерик Гамильтон, Ходдер и Статон, 1920 год.

В номере есть большой цветной телевизор.

Нигериец подходит к нему. Его член все еще слегка напряжен: «Хочешь, включу?»

Карлу восемь. Сейчас 1883 год. Бранзвик. У него очень респектабельные мать и отец. Они добры, но непреклонны. Это очень удобно.

Он трясет головой.

- Что ж, ты не против, если я посмотрю новости?

Карлу восемь. Сейчас 1948 год. В комнате матери мужчина в пижаме. Сейчас 1883-й…

КАРЛУ БЫЛО ВОСЕМЬ. Его матери было тридцать пять. Его отцу было сорок. У них был большой, современный дом в лучшей части Бранзвика. Отец вел дела в центре города. Торговля шла хорошо в Германии и в целом хорошо в Бранзвике. Здесь Глогауэры являлись частью высшего света. Фрау Глогауэр входила в круг людей, которые собирались на кофе раз в неделю, в доме у каждого из членов по-очереди. На этой неделе дамы встречались у фрау Глогауэр.

Карла, конечно, не пускали в большую гостиную, где его мать устраивала прием. Няня присматривала за ним, пока он играл в саду под жарким летним солнцем. Через французское окно, которое было открыто, он видел мать и ее подруг. Они так изысканно балансировали нежными китайскими чашами и склоняли друг к другу головы при беседе. Они наслаждались, а Карл скучал.

Он качался взад-вперед на качелях. Вверх, вниз, назад, вперед, вверх, вниз, назад. Его одели в его лучший бархатный костюм и ему было жарко и неудобно. Но его всегда так одевали, когда наступал черед матери устраивать Kaffee Klatsch , хотя и не приглашали присоединиться к гостям. Обычно его просили подойти как раз перед тем, как дамы расходились. Ему каждый раз задавали одни и те же вопросы, говорили комплименты матери по поводу его внешнего вида, размера, здоровья и давали ему кусочек печенья. Он ждал печенья.

- Карл, ты должен надеть шляпу, - сказала мисс Хеншоу.

Мисс Хеншоу была англичанкой и ее немецкий был весьма неуклюж, поскольку она училась ему в деревне. Нижненемецкий диалект делал ее похожей на деревенщину. Родители Карла и их гости всегда изъяснялись исключительно на более утонченном верхненемецком диалекте. А нижненемецкий диалект вообще звучал как английский. Он не понимал, чего ради она выучила его.

- Шляпа, Карл. Солнце слишком жаркое.

В кричаще-полосатой блузке, в глупой жесткой серой юбке и своей обвислой белой шляпе мисс Хеншоу выглядела ужасно. Она была такая безвкусная и немощная по сравнению с матерью, которая, окорсеченная и закорсаженная, покрытая прелестными шелковыми лентами, застежками, шнуровкой и парчей двигалась с достоинством шестимачтового клипера. Мисс Хеншоу явно была всего лишь слугой, не смотря на все свои властные амбиции.

Она вытянула покрытую веснушками руку, протягивая ему маленькую шляпу от солнца. Он проигнорировал ее и стал раскачиваться сильнее.

- Ты получишь солнечный удар, Карл. Твоя мама на меня рассердится.

Карл пожал плечами и выбросил ноги вперед, наслаждаясь беспомощностью мисс Хеншоу.

- Карл! Карл! – Мисс Хеншоу перешла почти на визг.

Карл осклабился. Он увидел, что дамы смотрят на него через открытое окно. Он помахал рукой матери. Дамы улыбнулись и вернулись к своим сплетням.

Он знал, что они сплетничают, про всех подряд в Бранзвике, потому что однажды залег в кустах у окна и слушал, пока мисс Хеншоу его не поймала. Хотелось бы ему понять побольше из услышанного, но по-крайней мере одну важную зацепку он получил: отец Фрица Вивега родился «не с той стороны одеяла». [ To be born on the wrong side of the blanket – в дословном переводе «родиться не с той стороны одеяла» - означает «быть незаконнорожденным». Прим. перев.] Он не вполне понял, что это значит, но когда он ответил так Фрицу Вивегу, тот быстро перестал называть его еврейской свиньей.

Такая вот сплетня стоила дорого.

- Карл! Карл!

- О, подите прочь, фройляйн Хеншоу. Мне сейчас не нужна моя шляпа. – он захихикал про себя. Когда он говорил, как отец, она всегда сердилась.

Мать появилась в проеме французского окна.

- Карл, дорогой. Кто-то хочет с тобой познакомиться. Можно пригласить Карла на минутку, мисс Хеншоу?

- Конечно, фрау Глогауэр. – Мисс Хеншоу метнула в него жестокий торжествующий взгляд.

Он неохотно позволил качелям остановиться и спрыгнул на землю.

Мисс Хеншоу взяла его за руку и они пошли по декоративной дорожке к французским окнам. Мать нежно улыбнулась и похлопала его по голове.

- Здесь фрау Спилберг и она хочет познакомиться с тобой.

По тону матери он предположил, что должен знать, кто такая фрау Спилберг, и что та важный посетитель, а не одна из обычных гостей фрау Глогауэр. За матерью возвышалась женщина, одетая в белые и пурпурные шелка. Она подарила ему вполне дружелюбную улыбку. Он дважды очень глубоко поклонился: «Добрый день, фрау Спилберг.»

- Добрый день, Карл. – ответила фрау Спилберг.

- Фрау Спилберг из Берлина, Карл. - сказала мать. – Она встречалась с самим канцлером Бисмарком!

Карл снова поклонился.

Дамы рассмеялись. Фрау Спилберг произнесла с очаровательной, почти кокетливой скромностью: «Я должна уточнить, что я не состою в близких отношениях с Принцом Бисмарком!» - и издала вибрирующий смешок. Карл знал, что все дамы переймут этот смешок, когда она вернется в Берлин.

- Я бы хотел поехать в Берлин. – сказал Карл.

- Это очень чудесный город, – самодовольно ответила фрау Спилберг, - но и ваш Бранзвик очень мил.

Карл не знал, что еще сказать. Он нахмурился, а потом покраснел.

- Фрау Спилберг, - он снова слегка поклонился, - а вы встречали сына канцлера Бисмарка?

- Я встречалась с обоими. Ты имеешь в виду Герберта или Вильяма, то есть… – фрау Спилберг вновь бросила скромный взгляд на компаньонок – Билла: он любит, чтобы его так называли.

- Билла.

- Я посетила несколько балов, на которых он присутствовал, да.

- А вы… дотрагивались до него, фрау Спилберг?

Она снова издала вибрирующий смешок: «Почему ты спрашиваешь?»

- Ну, отец как-то его встретил, я полагаю, когда был по делам в Берлине…

- Значит, у нас с твоим отцом есть общие знакомые. Это чудесно, Карл.

Фрау Спилберг решила окончить разговор: «Красивый мальчик, фрау…»

- И отец пожал ему руку.

- Неужели? Что ж…

- И отец сказал, что он пьет столько пива, что его руки всегда мокрые и липкие, и что он скорее всего недолго протянет, если продолжит столько пить. Папа сам не против пропустить пару кружечек пива или стаканчиков пунша, но он клянется, что за всю жизнь не видел никого, кто столько пьет. Билл Бисмарк уже умер, фрау Спилберг?

Мать слушала его с открытым ртом, замерев от ужаса. Фрау Спилберг вздернула брови. Остальные дамы переглядывались друг с другом. Мисс Хеншоу взяла его за руку и потянула прочь, извинившись перед матерью.

Карл снова поклонился.

- Для меня было честью познакомиться с вами, фрау Спилберг. - сказал он отцовским голосом. – Боюсь, я доставил вам беспокойство, так что позвольте мне покинуть вас. Мисс Хеншоу потянула его сильнее.

- Я надеюсь, мы встретимся еще раз, прежде чем вы вернетесь в Берлин, фрау Спилберг…

- Теперь мне пора уходить. – ледяным тоном сказала фрау Спилберг его матери.

Мать на мгновение вышла из себя и прошипела:

- Ты отвратительный ребенок. Ты будешь за это наказан. Тебя накажет отец.

- Но мама…

- А пока, мисс Хеншоу, - произнесла фрау Глогауэр ужасным шепотом, - даю вам мое разрешение отшлепать мальчишку.

Карл вздрогнул, когда уловил проблеск скрытой злобы в тусклых серых глазах мисс Хеншоу.

- Очень хорошо, мадам, - ответила мисс Хеншоу.

Когда она вела его прочь, он услышал ее вздох, глубокий вздох удовольствия.

Он уже замышлял свою собственную месть.

- Тебе это будет больше нравиться, когда ты привыкнешь. Это вопрос склада ума.

Карл вздохнул: «Может быть.»

- Это вопрос времени, вот и все.

- Я тебе верю.

- Ты должен расслабиться.

Они потягивают охлажденное сухое шампанское, которое заказал черный человек. Люди снаружи расходятся по театрам.

- В конце-концов, - говорит черный человек, - мы – это множество людей. Каждая личность многогранна. Ты не должен чувствовать, что потерял что-то. Ты что-то преобрел. Еще один аспект цветения.

- Я чувствую себя ужасно.

- Это скоро кончится. И придет время твое.

Карл улыбается. Английский черного человека не всегда безупречен.

- Вот видишь, тебе уже стало полегче. – Черный человек протягивается и трогает его руку. – У тебя такое нежное тело. О чем ты думаешь?

- Я вспоминал тот случай, когда я застал воздушного инспектора в постели моей матери. Я помню, как она объяснялась с отцом. Мой отец был терпеливым человеком.

- Твой отец еще жив?

- Я не знаю.

- Тебе еще многому предстоит научиться.

Как вы поступите? (3)

Вы возвращаетесь из театра после прелестного вечера с любимой. Вы в центре города и вам нужно поймать такси. Вы решаете пойти на главный железнодорожный вокзал и найти такси там. Войдя в боковой проход и приближаясь к лестничному пролету, вы видите старика, который пытается подняться. Видно, что он невообразимо пьян. Обычно вы помогли бы ему подняться по ступенькам, но в этот раз есть одна проблема. Его штаны сползли до колен, обнажив грязные ноги. Из зада у него торчат несколько кусков газеты, покрытых испражнениями. Помогать ему - грязное занятие, мягко говоря, и вам неохота портить замечательное до сего момента настроение вечера. У вас одна или две секунды, прежде чем вы пройдете мимо и продолжите вашу прогулку.

Глава 4.

Трапеза в Кейптауне. 1892 год. Бабочки.

Между тем, не будем забывать, что если и совершались ошибки в суждениях, то они совершались теми людьми, чьи рвение и патриотизм никогда не вызывали сомнений. Мы, однако, не можем удержаться от того, чтобы упомянуть здесь о величайшем из всех уроков, которым научила эта война, и не только нас, но и весь мир – солидарности Империи. И для такой великой демонстрации никакая жертва не была чрезмерной.

С флагом в Преторию, Г.У. Уилсон, Хармсворт Бразерз, 1900 год.

Карл встает из глубокой ванны. Влага капает с него. Он со смущением смотрит на себя в стенном зеркале напротив.

- Зачем ты заставил меня сделать это?

- Я думал, что тебе понравится. Ты сказал, что очень восхищаешься моим телом.

- Я имел в виду твое телосложение.

- О, понятно.

- Я выгляжу, как будто я из шоу менестрелей. Эл Джолсон…

- Да, очень похоже. Но за кого бы ты смог сойти? За евразийца? – черный человек начинает смеяться. Карл тоже смеется. Они падают в объятия друг к другу.

- Высохнуть не долго, - говорит черный человек.

Карлу девять. 1892 год. Сейчас он занят.

- Пожалуй, мне хочется, чтобы тебе это нравилось больше. - Черный человек кладет ладонь на влажную штуку Карла. – Это твой цвет…

Карл хихикает.

- Вот видишь, от этого тебе стало лучше.

КАРЛУ БЫЛО ДЕВЯТЬ. Его мать не знала, сколько ей лет. Он не знал своего отца. Он был слугой в доме с гигантским садом. В доме белых. Он был опахальщиком, мальчиком, который приводит в движение огромное опахало, машет им вперед и назад над белыми людьми, пока те принимают пищу. Если он не был занят этим делом, то помогал готовить на кухне. Однако, как только выпадал случай, он брал сетку и отправлялся бродить по угодьям. У него была страсть к бабочкам. Он собрал большую коллекцию, которую держал в комнате, где жил с двумя другими маленькими слугами, и компаньоны очень ему завидовали. Если он видел экземпляр, которым еще не владел, то забывал обо всем на свете, пока не удавалось его поймать. Все знали о его увлечении, поэтому всем, от хозяина с хозяйкой до слуг, он был известен как «Бабочка». Это был добрый дом и ему прощали его страсть. А ведь не каждый даже нанял бы мальчика-метиса, потому что большинство считало, что полукровки заслуживают меньше доверия, чем чистокровные аборигены. Хозяин подарил ему настоящую томильную банку и старый ящик с бархатными полосками, к которым прикалывались экземпляры. Карлу очень повезло.

Когда бы хозяин его не увидел, он спрашивал: «Как сегодня дела у юного энтомолога?» - и Карл сверкал улыбкой в ответ. Было уже почти решено, что когда Карл подрастет, то ему дадут место лакея. Он станет самым первым лакеем-метисом в этом округе.

Этот вечер выдался очень жарким, к тому же хозяин с хозяйкой принимали за трапезой большую группу гостей. Карл сидел за ширмой и дергал за бечеву, которая приводила в действие опахало. Он хорошо справлялся с работой и движения опахала были размеренными, как качание маятника.

Когда уставала правая рука, Карл работал левой рукой, когда уставала левая рука, он перемещал бечеву на большой палец правой ноги. Когда правая нога начинала болеть, он начинал работать левой ногой; к этому времени уже можно было использовать отдохнувшую правую руку и он мог начать круг по-новой. Между делом он мечтал, думая о своих любимых бабочках и об экземплярах, которые еще предстоит добавить в коллекцию. Он особенно хотел поймать одну очень большую бабочку. У нее были голубые с желтым крылья и сложный узор зигзагов на тельце. Как она называется, он не знал. Он знал мало названий, потому что не у кого было спросить. Кто-то однажды показал ему книгу с подписанными изображениями бабочек, но поскольку он не умел читать, то не смог и выяснить, как они называются.

С другой стороны ширмы рассмеялись. Глубокий голос произнес: «Кое-кто скоро преподаст бурам урок, попомните мои слова. Эти проклятые фермеры не могут вечно относиться к британским подданным с таким высокомерием. Мы сделали их страну богатой, а они ведут себя с нами, как с аборигенами!»

Другой голос что-то пробормотал в ответ и глубокий голос громко сказал: «Если они хотят сохранить такой образ жизни, то почему бы им не отправиться куда-то еще? Они должны шагать в ногу со временем.»

Карл потерял интерес к разговору. Все равно ничего не понятно. А кроме того, его гораздо больше интересовали бабочки. Он переместил бечеву на палец левой ноги.

Когда все гости разошлись, пришел лакей и сказал, что Карл может идти ужинать. Карл неуклюже обошел ширму и похромал к двери. Трапеза выдалась долгой.

На кухне повариха поставила перед ним большую тарелку сочных объедков и сказала: «Поторопись, юноша. У меня был долгий день и я хочу побыстрее лечь спать.»

Он съел пищу и запил ее половиной стакана пива, которое дала ему повариха. Она знала, что ему тоже нелегко приходится. Выведя Карла из кухни, она взъерошила ему волосы и сказала: «Бедный парнишка. Как твои бабочки?»

- Очень хорошо, спасибо, повариха. – Карл был очень вежлив.

- Ты должен мне их как-нибудь показать.

- Если хотите, я вам их завтра покажу.

Она кивнула: «Да, как-нибудь… Спокойной ночи, Бабочка.»

- Спокойной ночи, повариха.

Он вскарабкался по черной лестнице в свою комнату на чердаке. Двое слуг уже спали. Он тихо зажег лампу и вытащил ящик с бабочками. Скоро ему понадобится еще один.

Нежно улыбаясь, он осторожно погладил их крылышки кончиком мизинца.

Он разглядывал своих бабочек почти час, потом лег и натянул на себя простыню. Он глазел на скат крыши и думал о голубой с желтым бабочке, которую постарается поймать завтра.

Снаружи донесся звук. Он не обратил внимания. Знакомый звук: ноги крадутся по коридору. Или одна из горничных отправилась на тайную встречу с воздыхателем, или ее воздыхатель отважно проник в дом. Карл перевернулся и постарался уснуть.

Дверь в комнату отворилась.

Он снова перевернулся на спину и всмотрелся во мрак. В проеме тяжело дыша стояла белая фигура. Это был мужчина в пижаме и ночном белье. Он немного помедлил, а затем стал красться к постели Карла.

- Вот ты где, моя маленькая прелес-с-сть. - прошептал мужчина. Карл узнал этот голос, он слышал его раньше рассуждавшим о бурах.

- Чего вы хотите, сэр? – Карл сел в постели.

- А? Проклятье! Ты кто, черт возьми?

- Опахальщик, сэр.

- Я думал, здесь спит эта толстушка горничная. Что за черт!

Раздался хруст, мужчина хрюкнул от боли и запрыгал по комнате: «О-о, ну, с меня довольно!»

Теперь проснулись два других мальчика. Их глаза в страхе уставились на прыгающую фигуру. Наверное, они подумали, что увидели привидение.

Белый мужчина вывалился из комнаты, оставив дверь висеть на петлях. Карл услышал, как он прошел по коридору и спустился по лестнице.

Карл встал и зажег лампу.

Свой ящик с бабочками он увидел у кровати, там, где он его оставил. Белый мужчина наступил на него и раздавил стекло. Еще он раздавил всех бабочек.

- Это не смоется?

- Ты хочешь это смыть? Разве ты не чувствуешь себя более свободным?

- Свободным?

Как вы поступите? (4)

Вы убегаете от врага. Вы ползете вдоль верхушки наклонной шиферной крыши на высоте нескольких этажей. Идет дождь. Вы соскальзываете и успеваете ухватиться за верхушку крыши. Вы стараетесь забраться обратно, но ноги скользят по мокрым листам. Под собой вы видите свинцовую водосточную трубу. Рискнете ли вы соскользнуть по крыше, пока ваши пальцы окончательно не обессилили и есть надежда, что вы сумеете схватиться за трубу, когда начнете падать, и тем откроете себе путь к спасению? Или вы продолжите попытки залезть на верхушку крыши? Не исключено, что труба сломается под вашим весом, когда вы за нее ухватитесь. Возможно также, что ваш враг обнаружил, где вы находитесь, и сейчас идет по крыше вслед за вами.

Глава 5.

Борьба за Освобождение в Гаване. 1898 год. Крюки.

«Открывайте огонь, как только будете готовы, Гридли.»

Командующий Дьюи, 1-е мая 1898 года.

- Ну вот, теперь ты отлично высох. – черный человек проводит ногтем по груди Карла. – Ты религиозен, Карл?

- Не так, чтобы очень.

- Ты веришь в инкарнации? Или в то, что ты мог бы назвать «трансинкарнацией», как я полагаю?

- Я не знаю, о чем ты говоришь.

Ноготь прочерчивает линию по его животу. Он делает судорожный вдох.

Черный человек обнажает зубы в неожиданной улыбке.

- О, на самом деле ты знаешь. Что это? Добровольное забвение? Как много людей сегодня страдают этим недугом!

- Оставь меня в покое.

- Оставить тебя?

Карлу десять. Он сын мелкого производителя сигар в Гаване, на Кубе. До отца фабрикой по производству сигар владел его дед. Он унаследует эту фабрику от отца.

- Да, оставить… О, Господи!

…Интонации черного человека наполняются сердечным сочувствием: «Че за дела?»

Карл в удивлении смотрит на него, впервые услышав, чтобы тот свободно говорил на английском сленге. Черный человек меняется.

Карл вздрагивает: «Ты… ты… сделал мне… холодно…»

- Тогда полезай в койку, старина.

- Ты меня растлил.

- Растлил? Ты думаешь - это меня заводит? Растление забвения! – Черный человек откидывает красивую голову и от души смеется.

Карлу десять…

Черный человек наклоняется и яростно впивается Карлу в губы.

КАРЛУ БЫЛО ДЕСЯТЬ. Его мать умерла. Отцу был пятьдесят один. Брату Вилли было девятнадцать; когда о нем слышали в последний раз, он присоединился к повстанцам, чтобы сражаться с испанцами.

Отец не одобрил решения Вилли и отрекся от старшего сына; вот почему Карл стал наследником фабрики по производству сигар. Однажды он станет хозяином почти сотни женщин и детей, которые работают на фабрике, скручивая хорошие сигары, которые ценятся во всем мире.

Не то, чтобы в настоящее время дела можно было назвать успешными, поскольку американские корабли блокировали порт. «Но война практически закончилась,» - сказал сеньор Глогауэр, - «и довольно скоро дела наладятся.»

Стояло воскресенье и над Гаваной звонили колокола. Большие колокола и маленькие колокольчики. Почти невозможно было услышать что-либо еще.

После церкви сеньор Глогауэр прогуливался с сыном до Центрального Парка. Казалось, с начала войны нищих стало в четыре или пять раз больше. Презирая милосердие, сеньор Глогауэр вел сына мимо оборванных пустотрепов, расчищая путь тростью. Время от времени особо несообразительный на свое горе нищий получал серьезный удар и сеньор Глогауэр расцветал улыбкой и отвешивал добавочный поклончик своей белой панамой. Его костюм был также бел. Карл носил костюм кофейного цвета и потел. Отец считал своим долгом совершать прогулку пешком каждое воскресенье, дабы, как он сказал, Карл научился знать природу людей и не боялся их; все они жалкие трусы, чего не меняет даже их количество, как сейчас.

Этим утром в Прадо выстроили для осмотра бригаду добровольцев. Их униформа плохо сидела и не все они имели ружья одного образца, но маленький испанский лейтенант важно вышагивал перед ними взад-вперед, как будто он был Наполеоном, чинящим досмотр Великой Армии. А военный оркестр гремел перед построившимися волонтерами воодушевляющие марши и патриотические мелодии. Колокола, нищие и оркестр создавали такую какофонию, что Карл предчувствовал, что его уши сойдутся в районе носа. Она терзала эхом увядшее величие улицы, отдаваясь от тщательно отделанных стен отелей, от сияющих черных окон магазинов, богато тисненых золотом, серебром и пурпуром. А с нею мешались запахи – запахи помойки, нищих и потеющих солдат, дабы утонуть в отрадно милосердных ароматах кофе, сладостей и готовившейся пищи.

Карл обрадовался, когда они окунулись в гомон Кафе Инглатерра на западной стороне Центрального Парка. Посещать это место считалось модным и здесь толпились представители всех наций, профессий и ремесел. Тут были испанские офицеры, бизнесмены, законники, юристы. Тут было множество дам, не уступавших расцветкой оперению птиц джунглей (у коих они и позаимствовали по-крайней мере часть их наряда); тут были купцы со всех стран Европы. Тут были английские фермеры и даже пара американских журналистов или покупателей табака. Они сидели за столами, плотно стиснутые друг-другом, говоря, смеясь и бранясь. Некоторые стояли за стойками, тогда как другие вверх по лестнице ели поздние завтраки, или ранние ленчи, или просто пили кофе.

Сеньор Глогауэр ввел Карла в кафе, кивая знакомым, улыбаясь друзьям и нашел место для себя. «А ты лучше постой, Карл, пока место не освободится,» - сказал он, - «Твой обычный лимонад?»

- Спасибо, папа. - Карл мечтал оказаться дома в прохладной полутемной детской с книгой в руках.

Сеньор Глогауэр изучил меню. «Цены!» - воскликнул он. – «Клянусь, они выросли в два раза с прошлой недели.»

Человек напротив говорил на хорошем испанском, но был без сомнений англичанином или американцем. Он улыбнулся сеньору Глогауэру: «Это правильно, что вы говорите – вы не в осаде военных кораблей, вы в осаде торговцев!»

Сеньор Глогауэр сложил губы в осторожной улыбке: «Нас разоряют наши же люди, сеньор. Вы совершенно правы. Торговцы вытягивают из нас все соки. Они винят американцев, но мне известно, что они хорошо подготовились – засолили пищу, зная, что если блокада удастся, то они смогут назначить любую цену. Для нас настали трудные времена, сеньор.»

- Я тоже так думаю, - сказал незнакомец с кривой усмешкой. – Когда сюда придут американцы, дела пойдут на лад, не так ли?

Сеньор Глогауэр пожал плечами: «Если только не прав Ла Луча. Вчера я читал о зверствах, которые американские ковбои творят в Сантьяго. Они постоянно пьяны. Они воруют. Они стреляют в честных граждан, если им взбредет в голову – и хуже.» Сеньор Глогауэр многозначительно взглянул на Карла. Подошел официант. Отец заказал кофе для себя и лимонад для Карла. Карл задумался, не едят ли они младенцев.

- Я уверен, что рассказы преувеличены. - сказал незнакомец. – Несколько отдельных случаев.

- Возможно. – Сеньор Глогауэр сложил руки на набалдашнике трости. – Но я боюсь, что если они появятся здесь, то я – или мой сын – можем оказаться одним из таких «отдельных случаев». Думаю, мы должны быть тише воды.

Незнакомец рассмеялся: «Я понимаю вас, сеньор.» Он повернулся в кресле и посмотрел на суету Парка: «По-крайней мере, Куба станет хозяйкой своей судьбы, когда все это кончится.»

- Может быть. – Сеньор Глогауэр наблюдал за тем, как официант ставит его кофе.

- Вы не симпатизируете повстанцам?

- Нет. С чего бы? Они подрывают мой бизнес.

- Я понимаю вашу точку зрения, сеньор. Что ж, у меня дела. – незнакомец поднялся. Карл подумал, каким больным и усталым выглядит этот человек. Тот надел свою не вполне чистую панаму. – Приятно было поговорить с вами, сеньор. Всего хорошего.

- Всего хорошего, сеньор. – сеньор Глогауэр указал на свободное кресло и благодарный Карл уселся.

Лимонад был теплым. Отдает мухами, подумал Карл. Он взглянул на огромные электрические вентиляторы, дребезжавшие под потолком. Их поставили только в прошлом году, но лопасти уже покрылись пятнами ржавчины.

Немного позже, когда они выходили из Кафе Инглатерра, дорогу через парк к экипажу сеньора Глогауэра им загородил испанский офицер, который остановился перед ними и отдал честь. С ним было четверо солдат. Солдаты скучали. «Сеньор Глогауэр?» - испанец слегка поклонился и щелкнул каблуками.

- Да. – Нахмурился сеньор Глогауэр. – В чем дело, капитан?

- Мы хотели бы, чтобы вы пошли с нами, если вы не против.

- Куда? Зачем?

- Дело безопасности. Я очень извиняюсь. Вы отец Вильгельма Глогауэра, не так ли?

- Я отрекся от сына, - жестко произнес отец Карла Глогауэра. – Я не разделяю его убеждений.

- Вы знаете, в чем они состоят?

- Смутно. Я так понимаю, он сторонник разрыва отношений с Испанией.

- Я думаю, он скорее сторонник повстанческого движения, сеньор, – капитан бросил взгляд на Карла, словно ожидая от того отклика на свою шутку. – Что ж, если вы проследуете за нами в нашу штаб-квартиру, то мы быстро разберемся с этим делом.

- А я должен? Вы что, не можете спросить меня здесь?

- Нет. А ваш мальчик?

- Он пойдет со своим отцом. – На какое-то мгновение Карл подумал, что отец поддался страху и ему нужна моральная поддержка Карла. Но это было глупостью, потому что отец был очень гордым, самоуверенным человеком.

В сопровождении солдат они вышли из Центрального Парка и поднимались по Обиспо Стрит, пока не оказались у ворот, которые охраняли другие солдаты. Через ворота они вошли во внутренний двор. Здесь капитан распустил солдат и пригласил сеньора Глогауэра проследовать за ним в здание. Медленно, с достоинством, сеньор Глогауэр поднялся по ступеням и вошел в фойе, положив одну руку на трость, другой держа за руку Карла.

- Теперь сюда, сеньор, – капитан указал на темный коридор со множеством дверей по обе стороны. Они пошли по коридору. «Теперь вниз по ступеням, сеньор.» Спустились по изогнутому лестничному пролету в подвал здания. Нижний коридор освещали масляные лампы.

Еще один пролет ступеней.

- Вниз, пожалуйста.

Запах здесь был даже хуже, чем запах Прадо. Сеньор Глогауэр достал тонкий и чистый белый платок и брезгливо отер губы.

- Где мы, сеньор капитан?

- Камеры, сеньор Глогауэр. Это здесь мы допрашиваем заключенных и так далее.

- Вы же не… я ведь не…?

- Конечно нет. Вы просто один из граждан. Уверяю вас, мы только обратились к вам за помощью. Ваша лояльность вне подозрений.

И вот они в одной из камер. В камере стоял стол. На столе трепетала масляная лампа. Она рождала лениво плясавшие тени. Сильно пахло сыростью, потом, мочей. Одна из теней издала стон. Сеньор Глогауэр вздрогнул и присмотрелся. «Матерь Божья!»

- Боюсь, это ваш сын, сеньор. Как видите. Его схватили всего милях в двадцати от города. Он заявил, что он мелкий фермер с другой стороны острова. Но мы нашли его имя в бумажнике и кто-то вспомнил о вас – ваши сигары, знаете ли, так хороши. Мы сложили дважды два, а затем вы – большое вам спасибо – подтвердили, что ваш сын повстанец. Но мы, конечно, хотели знать наверняка, что это ваш сын, а не кто-то, просто присвоивший его документы. И еще раз большое вам спасибо.

- Карл. Выйди. - сказал сеньор Глогауэр, вспомнив о сыне. Его голос дрожал. – Немедленно.

- За дверью сержант, - сказал офицер, - он может дать вам воды.

Но Карл уже увидел грязные стальные мясницкие крюки, которыми проткнули запястья Вилли, увидел посиневшую и пожелтевшую плоть вокруг ран и засохшую кровь. Он увидел бледное избитое лицо Вилли, его изрубцованное тело, его обезумевшие глаза. Он спокойно принял решение. Он окинул взглядом коридор. Тот был пуст.

Когда отец в конце-концов вышел из камеры, одновременно давясь рыданиями, умоляя простить его, оправдываясь, взывая к Богу и проклиная сына, Карл уже ушел. Переставляя маленькие ножки, он монотонно шагал к окраине города, чтобы найти тех повстанцев, что были еще свободны.

Он решил предложить им свои услуги.

- А почему ты не любишь американцев?

- Мне не нравится, что некоторые из них думают, что они владеют миром.

- Но разве вы, люди, не думали так столетиями? Разве до сих пор так не думают?

- Это другое.

- А почему ты собираешь игрушечных солдатиков?

- Просто так. Это успокаивает. Хобби.

- Потому что ты не можешь так же легко манипулировать настоящими людьми?

- Думай, что хочешь. – Карл отворачивается на кровати и сразу же ощущает укол сожаления. Но он продолжает лежать.

Он чувствует спиной ожидаемое прикосновение.

- Теперь ты чувствуешь себя более цельным, не так ли, Карл?

Лицо Карла вдавилось в подушку. Он не может ответить.

Тело человека давит на него и на мгновение он улыбается. Не это ли то, что называют Бременем Белого Человека?

- Ш-ш-ш-ш-ш. - говорит черный человек.

Как вы поступите? (5)

У вас трое детей.

Девочка восьми лет.

Девочка шести лет.

Мальчик нескольких месяцев отроду.

Вам сказали, что вы можете спасти от смерти двоих из них на ваш выбор, но не всех троих. Вам дали пять минут, чтобы выбрать.

Кого вы принесете в жертву?

Глава 6.

Лондонское Швейное Сообщество. 1905 год. Письмо.

Можно было бы подумать, что значение слова «потогонный» в отношении работы вполне очевидно. Но когда «потогонная система» исследовалась Комитетом Палаты Лордов, это значение неожиданно расширилось. Действительно, «выжимателем пота» [Sweater – эксплуататор. Прим. перев.] изначально называли человека, который заставляет своих людей очень много работать. Школьник, который «потеет», чтобы сдать экзамены, тратит на учебу на много часов больше, чем длится его обычный рабочий день. Школьное значение этого слова изначально имело отношение к труду.

Но в последние годы потогонной системой стали называть печальное сочетание длинного рабочего дня и низкой оплаты. «Потная берлога» - это цех – а часто еще и жилье – где в крайне вредных для здоровья условиях мужчины и женщины гнут спины от шестнадцати до восемнадцати часов в день за плату, которой едва хватает, чтобы не отдать концы.

Потогонная система, если речь идет о Лондоне, существует в основном в Ист-Энде, но также процветает в Уэсте, особенно в Сохо, где сейчас занимаются классической «потной работой», шитьем одежды. Давайте сначала остановимся на Ист-Энде, ибо здесь впервые вдыхает свободный воздух Англии тот класс, который всецело принесен в жертву злу – нищие иностранные евреи.

Жизнь в Лондоне, Джордж Р. Симс. Касселль & Co . Ltd ., 1902 год.

Карл поворачивается набок. Ему больно. Он рыдает.

- Разве я обещал тебе удовольствие? – спрашивает непостижимый черный человек, вытирая руки гостиничным полотенцем, а затем потягивается и зевает. – Обещал?

- Нет. – Голос Карла звучит глухо и униженно.

- Ты можешь уйти, когда захочешь.

- Вот так?

- Ты привыкнешь. В конце-концов, миллионы других уже…

- Ты знаешь всех?

Черный человек раздвигает занавески. Снаружи непроглядная тьма и тишина.

- Вот в чем главный вопрос. - говорит он. – На самом деле, Карл, тебе хочется новых ощущений. Ты к ним стремишься. К чему лицемерить?

- Я не лицемер.

Черный человек скалится и укоризненно покачивает пальцем:

- Не вали все на меня, чувак. Это не очень-то великодушно, правда?

- Я никогда не был очень великодушен.

- Ты был очень великодушен ко мне. – Черный человек закатывает глаза в комической гримасе. Карл видел это выражение лица раньше. Его опять охватывает дрожь. Он смотрит на свои коричневые руки и пытается заставить себя увидеть все это в истинном цвете.

Ему одиннадцать. Темная грязная комната. Множество тихих звуков.

Черный человек говорит от окна: «Иди сюда, Карл.»

Карл автоматически отрывается от постели и делает шаги по полу.

Он помнит свою мать и банку с краской, которой та швырнула в него, промахнулась и испачкала обои. «Ты не любишь меня,» - сказал он. «А за что?» – ответила она. Кажется, ему четырнадцать, и ему стыдно за этот вопрос.

Ему одиннадцать. Множество размеренных тихих звуков.

Он приближается к черному человеку.

- Достаточно, Карл, – говорит черный человек.

Карл останавливается.

Черный человек приближается к нему. Он шепотом мурлычит «Старые парни дома». Падая коленями на ковер, Карл начинает петь слова песни, усиленно подражая манере менестрелей.

КАРЛУ БЫЛО ОДИННАДЦАТЬ. Его матери было тридцать. Отцу было тридцать пять. Они жили в Лондоне. В Лондон они приехали из Польши три года назад. Они спасались от погрома. По дороге соотечественники украли у них почти все деньги. Когда они сошли на пристань, там к ним подошел один еврей, сказавшийся земляком отца, и предложил свою помощь. Жилище, которое он им отвел, оказалось убогим и дорогим. Когда у отца кончились деньги, этот человек занял ему несколько шиллингов под залог багажа, а когда отец не смог отдать долг, то оставил все вещи себе, а их вышвырнул на улицу. С того времени отец нашел работу. Сейчас работали они все: и Карл, и мать, и отец. Они работали на портного. В Польше отец Карла был типографом, образованным человеком. Но для польских типографов было мало работы в Лондоне. Отец надеялся, что однажды освободится место в польской или русской газете. Тогда они снова станут такими же респектабельными, какими были в Польше.

Теперь и Карл с матерью, и отец выглядели гораздо старше своих лет. Они сидели рядом с краю за длинным столом. Мать крутила швейную машинку. Отец пришивал лацкан пиджака. Вокруг стола сидели другие группы: муж с женой, три сестры, мать с дочерью, отец с сыном, два брата. Все они выглядели одинаково, все были облачены в ветхую одежду черной и коричневой расцветки. Женщины хранили полное молчание. Мужчины в основном носили тонкие растрепанные бородки. Не все были поляками. Некоторые приехали из других стран: из России, из Богемии, из Германии и откуда-то еще. Некоторые даже не говорили на идише и потому не могли общаться ни с кем, кроме своих земляков.

Комнату, в которой они работали, освещала одинокая газовая лампа в центре низкого потолка. Единственное маленькое окошко было заколочено. Стены покрывала только штукатурка, через которую проступали пятна сырых кирпичей. Хотя стояла зима, огня в комнате не разводили, и тепло шло только от тел работников. Камин в комнате был, но в нем хранили обрезки отработанной ткани, которую можно было повторно использовать для набивки. От людей шел очень сильный запах, но теперь мало кто из них вообще его замечал, разве что покидал комнату и возвращался назад, а это случалось редко. Некоторые проводили здесь по нескольку дней подряд, отсыпаясь в углу и съедая принесенную кем-нибудь миску супа перед тем как снова взяться за работу.

Карл был здесь неделю назад, когда обнаружилось, что один надоевший им всем своим кашлем мужчина не просыпается уже семь часов. Другой мужчина опустился на колени и послушал спавшему грудь. Затем он подозвал кивком жену и невестку спавшего мужчины и они втроем вынесли того из комнаты. Ни жена, ни невестка в тот день уже не возвратились, а когда позже они вернулись, то Карлу показалось, что мысли жены витают где-то далеко, а глаза еще сильнее покраснели, однако невестка выглядела как обычно. Кашлявший мужчина совсем не вернулся и Карл, конечно, сообразил, что тот умер.

Отец отложил пиджак. Пришло время поесть. Он вышел из комнаты и скоро вернулся с маленьким свертком в газете и большим кувшином горячего чая. Мать оставила швейную машинку и махнула Карлу. Они сели втроем в углу у окна и отец достал из свертка три вареные сельди. Он раздал каждому по одной. Из кувшина с чаем они отхлебывали по очереди. Пища была в молчании съедена за десять минут. Затем они вернулись к столу, тщательно вытерев пальцы газетой, потому что мистер Армфельт уволил бы их, если бы нашел хоть одно жирное пятно на сшитой одежде.

Карл смотрел на тонкие красные пальцы матери и морщинистое лицо отца. Они были не хуже других.

Эти слова отец говорил каждый раз, когда забирался с матерью на свой край кровати. Когда-то отец молился каждый вечер. Теперь разве что эти слова можно было счесть за молитву.

Дверь открылась и в комнате стало немножко холодней. Дверь закрылась. Невысокий молодой человек в черном котелке и длинном плаще стоял в комнате, сжав нос пальцами. Он заговорил по-русски, перебегая глазами с одного лица на другое. Люди продолжали работать. Только Карл принялся его разглядывать.

- Какой-нибудь парень хочет сделать для меня работу? - спросил молодой человек. – Срочно. Хорошие деньги.

Теперь он привлек внимание нескольких человек, но Карл уже поднял руку. Отец, кажется, встревожился, но промолчал.

- Ты как раз подойдешь. Пять шиллингов, и это будет недолго, скорее всего. Письмо.

- Письмо куда? – отец Карла, как и его сын, одинаково хорошо говорил и на русском, и на польском.

- Просто отнести к пристани. Недалеко. Я занят, а то бы сам сходил. Но мне нужен тот, кто кроме русского немножко знает английский.

- Я говорю по-английски, – сказал Карл по-английски.

- Тогда ты точно тот парень, который мне нужен. Хорошо? – молодой человек бросил взгляд на отца. – Вы не возражаете?

- Пожалуй, нет. Возвращайся побыстрее, Карл. И смотри, чтобы деньги никто не отобрал. – отец вернулся к шитью. Мать провернула рукоятку швейной машинки немного быстрее, но и только.

- Тогда пойдем. – сказал молодой человек.

Карл встал.

- Там льет.

- Возьми одеяло, Карл. – сказал отец.

Карл подобрал в углу кусок тонкого одеяла. Он набросил его на плечи. Молодой человек уже топал вниз по лестнице. Карл пошел следом.

Снаружи в переулке было темно почти как ночью. Сильный ливень шипел и полнил извилистую улицу черными лужами, в которые, казалось, можно упасть и утонуть. Какая-то собака дрожа вжималась в дверной проем. В дальнем конце переулка виднелись огни паба. Половина окон в домах, межевавших улицу, была задернута шторами. В остальных кое-где виднелся тусклый призрачный свет. Что-то кричали, в этом переулке или в следующем, Карл не разобрал. Кричать перестали. Карл вжался в одеяло поглубже.

- Ты знаешь, где Айронгейт Стерз? – молодой человек быстро оглядел переулок.

- Где корабли причаливают?

- Точно. Что ж, я хочу, чтобы ты отдал этот конверт тому, кто высадится с «Солчестера» через час или около того. Никому кроме этого человека про конверт не говори. И пореже упоминай его имя. Ему может понадобиться твоя помощь. Сделай все, о чем он попросит.

- А когда вы мне заплатите?

- Когда выполнишь работу.

- Как я вас найду?

- Я вернусь сюда. Не волнуйся, я не такой, как ваши проклятые хозяева! Я свое слово не нарушу. – Молодой человек вскинул голову почти с гордостью. – Сегодняшняя смена сможет узреть конец всем вашим страданиям.

Он вручил Карлу конверт. На том было написано всего одно слово на русском, имя: КОВРИН.

- Коврин, - произнес Карл с раскатистым «р». – Это тот человек?

- Он очень высокий и худой. - сказал его новый работодатель. – Возможно, носит русскую шапку. Ты же знаешь, как люди одеты, когда впервые сюда приезжают. Мне говорили, что у него очень приметное лицо.

- Вы с ним незнакомы?

- Родственник, ищет работу. – как-то торопливо ответил молодой человек. – Ладно. Иди, а то опоздаешь. И никому кроме него не говори, что встречался со мной, а то не получишь денег. Понял?

Карл кивнул. Дождь уже начал просачиваться сквозь одеяло. Он сунул конверт под рубашку и припустил по переулку, огибая самые большие лужи. Когда он пробегал мимо паба, там заиграло пианино и надтреснутый голос запел:

Я так ‘очу хлебнуть полпинты пива. Мне только пиво памагаит жить.
Вазьми себе все кофе и весь чай, но только этава лекарства не лишай.
Я не ‘очу ни молоко ни яйца. Все это ‘орошо, но толька дорага.
А жизнь мая весельем напалняица, когда имею я полпинты пива.
Да я по жызни знаю, сколька пить, а если я не прав, ‘очу тибя спрасить…

Карл не расслышал всех слов. Да и вообще, все такие песни, с практически одинаковыми мелодиями и сантиментами, звучали для него одинаково. Англичане оказались довольно грубыми и тупыми, особенно в отношении музыкальных вкусов. Он хотел бы жить в каком-нибудь другом месте. Когда бы он ни работал, пришивая подкладки к пиджакам, он всегда с удовольствием предавался мечтам, и тогда его переполняло это желание. Он скучал по маленькому городку в Польше, который едва помнил, по солнцу и кукурузным полям, по снегу и соснам. Он никогда не мог понять, почему они так поспешно уехали.

Вода набралась в рваные башмаки и приклеила ткань штанов к тонким ногам. Он пересек еще один переулок. Там было двое или трое английских мальчишек. Они слонялись по мокрым булыжникам. Карл понадеялся, что его не заметят. Ничто так не развеселит скучающих английских мальчишек, как перспектива поколотить Карла Глогауэра. А еще было важно не лишиться письма и обязательно его доставить. В пять шиллингов оценивались почти два дня работы. За один час он заработает столько же, сколько обычно зарабатывал за тридцать шесть.

Его не заметили. Он миновал проулки и вышел на Торговую улицу, забитую медленно тащившимся транспортом. Все вокруг, даже экипажи, казалось пришибленным дождем. Мир окрасился в черное с потеками грязной белизны, стекавшей плевками желтушных газовых ламп с окон магазинов несвежей пищи, поношенной одежды, пабов и ломбардов. Лошади, тащившие подводы, рисковали размозжить головы о скошенные зеленые лбы трамваев и омнибусов, извозчики орали на свою скотину, на конкурентов и друг на друга. Замотанные в резину, холстину или габардин мужчины и женщины, скорчившиеся под зонтами, спотыкались друг о друга или едва успевали разминуться. Через всю эту мешанину протискивался Карл с письмом под рубашкой, пересекая Элдгейт и семеня по мрачной протяженности Леман Стрит - опять мимо пабов, редких убогих магазинов, крошащихся зданий, кирпичные стены которых, казалось, нужны только для того, чтобы отгородить улицу от света, мимо полицейского участка с мигавшей над входом синей лампой, мимо еще одной стены, обклеенной рекламами еды и питья, мыла, велосипедов, бодрящих напитков, пива, ростовщиков, политических партий, газет, мьюзик-холлов, трудоустройства (ирландцам и иностранцам не обращаться), барахла на выгодных условиях, военной службы. Дождь омывал их и возвращал некоторым свежесть. Через Кейбл Стрит, вниз по Док Стрит, через еще один лабиринт проулков, даже более мрачных, чем остальные, к Ваппинг Лейн.

Когда он вышел к реке, ему пришлось спрашивать дорогу, потому что на самом деле он солгал, сказав тому человеку, что знает, где Айронгейт Стерз. Люди с трудом понимали его гортанный акцент и их терпение быстро истощалось, но один старик указал ему направление. Впереди еще оставалась часть пути. Карл снова ударился в скачку, натянув одеяло на голову, что придало ему вид некоего сверхъестественного существа, тела без головы, бездумно несущегося по промозглым улицам.

Когда он вышел к Айронгейт Стерз, первые лодки уже высаживали иммигрантов на берег, потому что сам корабль не мог пристать к причалу. Он увидел, что это нужный ему корабль, красная с черным масса, изрыгавшая над масляной рекой масляный дым - дым, который, казалось, так придавлен дождем, что подняться уже не сможет. «Солчестер» регулярно заходил в Айронгейт Стерз, дважды в неделю отправляясь из Гамбурга с грузом евреев и политических ссыльных. За три свои года в Уайтчепеле Карл повидал много подобных личностей. Они были худые, с голодом в глазах; потерянные, редковолосые женщины, с шалями вокруг плеч, еще более ветхими, чем одеяло Карла, тащили свои узлы с лодок на причал, пытаясь в то же время приглядывать за своими тощими детьми. Множество мужчин бранились с лодочником, отказываясь платить шестипенсовик, его стандартную цену. Их так часто надували во время путешествия, что они были уверены, что их снова пытаются надуть. Остальные с жалким изумлением смотрели на загаженную и перепачканную полосу причалов и хмурые здания, из которых, казалось, состоит весь город, и не решались шагнуть под мрачный свод, который защищал этот отдельный причал. Под сводом толклись бродяги и зазывалы, упорно стараясь смутить их, завладеть их поклажей и чуть ли не устраивая за нее драки.

Полисмены стояли рядом с выходом на Айронгейт Стерз, отказываясь принимать участие в любом из множества разгоравшихся споров, не умея понять множество вопросов, которыми осыпали их беженцы, просто покровительственно улыбаясь и кивая головами на умеренно-хорошо одетого человека, который энергично перемещался среди людей и задавал вопросы на идише или латышском. Он в основном хотел знать, есть ли тем, куда идти. Карл его вспомнил. Это был мистер Сомпер, Суперинтендант Временного Пристанища Неимущих Евреев. Мистер Сомпер встретил их три года назад. Тогда отец был уверен, что ему не понадобится подобная помощь. Карл видел, что многие новоприбывшие уверены в этом так же, как его отец когда-то. Мистер Сомпер изо всех сил старался сочувственно выслушать все их рассказы о грабеже на границе, о путевом агенте, который сказал, что они легко найдут хорошую работу в Англии, о притеснениях, которые они терпели на родине. Многие размахивали обрывками мятой бумаги, на которых по-английски были написаны адреса с именами друзей или родственников, уже поселившихся в Лондоне. Мистер Сомпер с затуманенным заботой лицом следил за тем, чтобы их багаж был погружен в ожидавшие повозки, уверял тех, кто пытался вцепиться в свои узлы, что их не обкрадут, соединял матерей с отбившимися детьми, а мужей с женами. Некоторые не нуждались в его помощи и выглядели так же уверенно, как и он. Это были те, кто направлялся в Америку и просто пересаживался с одного корабля на другой.

Карл не видел никого, похожего на Коврина. Он толкался взад-вперел, в то время как немцы, румыны и русские, многие все еще в расшитых национальных нарядах, толпились вокруг него, пронзительно крича друг на друга, на грузчиков и на представителей властей, испуганные гнетущими небесами и угрюмой тьмою свода.

Причалила еще одна лодка и из нее шагнул высокий человек. Он нес только маленький узел и был одет получше окружающих. На нем был длинный плащ, застегнутый на шее, островерхая русская шапка и высокие башмаки. Карл тут же понял, что это Коврин. Когда мужчина двинулся через толпу, направляясь к выходу, где представители властей проверяли немногочисленные документы иммигрантов, Карл подскочил к нему и дернул за рукав.

- Мистер Коврин?

Человек казался удивленным и замешкался перед ответом. У него были светлоголубые глаза и высокие скулы. Скулы покрывала краснота, которая довольно странно контрастировала с бледной кожей. Он кивнул: «Коврин, да.»

- У меня письмо для вас, сэр.

Карл вытащил из-под рубашки промокший конверт. Чернила потекли, но тусклые очертания имени Коврина еще можно было разобрать. Коврин нахмурился и осмотрелся, прежде чем открыл конверт и прочел послание на внутренней стороне. Пока он читал, его губы безмолвно шевелились. Закончив, он посмотрел на Карла.

- Кто тебя послал? Песоцкий?

- Невысокий человек. Он не сказал, как его зовут.

- Ты знаешь, где он живет?

- Нет.

- Ты знаешь, где этот адрес? – русский указал на письмо.

- Какой адрес?

Коврин уставил на письмо хмурый взгляд и медленно произнес: «Тринити Стрит и Фэлмет Роуд. Клиника. Сазек, так?»

- Это на другой стороне реки, – сказал Карл. – Далеко идти. Или можете взять кэб.

- Кэб, да. Ты говоришь по-английски?

- Да, сэр.

- Ты скажешь извозчику, куда нам нужно?

Теперь иммигрантов на Айронгейт Стерз стало меньше. Коврин, должно быть, догадался, что начинает выглядеть подозрительно. Он схватил Карла за плечо и повел его к выходу, где показал представителю властей клочок бумаги. Тот, кажется, был удовлетворен. Снаружи стоял один кэб. Кэб был старый, а возница с лошадью выглядели еще старше.

- Вон тот, - пробормотал Коврин по-русски, - пойдет, да?

- До Сазека далеко, сэр. Мне не говорили… - Карл попытался освободиться от хватки мужчины. Коврин прошипел сквозь зубы и пошарил в кармане плаща. Он вытащил пол-соверена и сунул Карлу: «Этого хватит? Это окупит твое ценное время, пострел?»

Карл принял деньги, стараясь скрыть засиявший в глазах свет эйфории. Это было вдвое против того, что предложил молодой человек – а его деньги он тоже получит, если поможет этому русскому, Коврину.

Он прокричал кэбмену: «Эй, этот джентльмен и я хотим поехать в Сазек. На Тринити Стрит. Шевелись, давай!»

- А платить чем есть? – прохрипел старик. – А то у меня уже было проблем с вами. - Он выразительно обвел взглядом пустоту вокруг. Дождь падал на навесы, на пятна грязи, на кирпичные стены, возведенные безо всякой видимой цели. Только последние иммигранты плелись прочь по проходу вслед за повозками с багажом и детьми.

- Я ‘очу плавину вперед.

- Сколько? – спросил Карл.

- Скажем, три шила – восемнадцать пенсов сейчас – восемнадцать пенсов на месте.

- Это слишком много.

- Или так, или никак.

- Он хочет три шиллинга за проезд. - сказал Карл русскому. – Половину сейчас. У вас есть?

Коврин со скукой и пренебрежением произвел на свет пригоршню мелочи. Карл взял три шестипенсовика и отдал извозчику.

- ‘орошо, влезайте, - покровительственно произнес тот - это был самый дружелюбный тон, который он смог придать своему голосу.

Когда кэбмен хлестнул лошадь, двуколка скрипнула и простонала. Пружины в сиденьях пискнули, а затем вся рахитичная конструкция стронулась с места и довольно быстро покатила из доков в направлении Тауэрского Моста, к ближайшей точке переезда в Сазек.

Мост был поднят, под ним проходило судно. Вереница транспортных средств ждала, когда он опустится. Пока они ждали, Карл смотрел на Уэст. Небо над этой частью города начинало светлеть и Карлу казалось, что здания побледнели и стали чище. Только раз он побывал в Уэст-Энде и видел здания Парламента и Вестминстерского Аббатства в сиянии солнечных лучей. Они были высокие, необъятные, и он решил, что это дворцы очень могущественных людей. Кэб дернулся вперед и начал пересекать реку, окунувшись в пелену дыма, оставленную трубой парохода.

Конечно, русский, молча сидевший и хмуро пялившийся из окна, не видел никакой особой разницы между улицами по ту и эту стороны реки, но Карл видел здесь процветание. Здесь было больше продуктовых магазинов и в них продавалось больше пищи. Они проехали через рынок, где в ларьках продавались моллюски, жареные треска и картофель, еда почти во всем возможном многообразии, так же как одежда, игрушки, овощи, столовые приборы – все, чего только можно пожелать. Богатство в кармане придало мечтам Карла новое направление и он думал о той роскоши, которую они смогут себе позволить; возможно, в субботу после синагоги. Они обязательно обзаведутся новыми пальто, починят обувь, купят себе кусок мяса, кочан капусты…

Кэб остановился на углу Тринити Стрит и Фэлмет Роуд. Кэбмен стукнул хлыстом по крыше: «Тута».

Они толкнули дверцу и сошли. Карл взял у русского еще три шестипенсовика и отдал извозчику, который их куснул, кивнул, тронулся с места и исчез, растворившись в движении на Довер Стрит.

Карл посмотрел на здание. На стене у двери висела грязная медная табличка, Он прочел: «Больница Моряков». Карл увидел, что русский подозрительно разглядывает табличку, не в силах понять написанное.

- Вы моряк? - спросил Карл. – Вы больны?

- Помолчи. - ответил Коврин. – Позвони. Я подожду здесь. – он сунул руку в плащ. – Скажи, что Коврин здесь.

Карл поднялся по расшатанным ступенькам и дернул за железную ручку звонка. Раздалось громкое бренчание. Через некоторое время дверь отворил старик с длинной белой раздвоенной бородой и сонными глазами.

- Чего тебе, мальчик? – спросил он по-английски.

Карл ответил, тоже по-английски: «Коврин здесь.» Он махнул большим пальцем на русского, стоявшего сзади под дождем.

- Сейчас? – старик расплылся в восторженной улыбке. – Здесь? Коврин!

Коврин внезапно взлетел по ступеням, оттолкнув Карла в сторону. После скупых объятий они со стариком, быстро переговариваясь на русском, пошли в дом. Карл последовал за ними. Он надеялся получить еще половину гвинеи. Из сказанного он услышал немногое, только несколько слов – «Санкт-Петербург» – «тюрьма» – «коммуна» – «смерть» - и одно очень внушительное слово, которое уже много раз слышал раньше – «Сибирь». Неужели Коврин сбежал из Сибири? Совсем немногим русским это удалось. Так слышал Карл из разговоров.

В доме стало понятно, что это больше не больница. Дом действительно выглядел практически заброшенным, единственным элементом обстановки были разложенные повсюду кипы бумаги. Множество связок одних и тех же газет лежали в углу вестибюля. На них был брошен матрас, который служил кому-то постелью. Большая часть газет была на русском, остальные на английском и, как решил Карл, на немецком. Еще здесь были листовки, которые перекликались с заголовками газет: «КРЕСТЬЯНСКИЙ БУНТ», гласила одна; «ЖЕСТОКОЕ ПОДАВЛЕНИЕ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ПРАВ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ», вторила другая. Карл решил, что эти люди должны быть связаны с политикой. Отец всегда говорил ему держаться подальше от «политических», у них вечно проблемы с полицией. Может быть, стоило уйти?

Но тут старик обернулся и дружелюбно улыбнулся: «Ты, кажется, голоден. Поешь с нами?»

Глупо было отвергать бесплатную пищу. Карл кивнул. Они вошли в большую комнату, согретую центральным отоплением. По планировке комнаты Карл понял, что когда-то здесь была приемная врача. Но сейчас здесь тоже лежали кипы бумаги. Он почувствовал запах супа. Рот наполнился слюной. В то же самое время из-под ног донесся странный звук. Рычание, глухие удары, бряцание: словно какое-то ужасное чудовище, сидевшее на цепи в подвале, старалось вырваться на свободу. Комната тряслась. Старик провел Карла и Коврина в помещение, когда-то бывшее главным врачебным кабинетом. Вдоль стен все еще стояли стеклянные шкафы для инструментов. Ближе к одному из углов поставили большую черную кухонную плиту, у плиты стояла женщина, помешивая в железной кастрюле. Женщина была очень симпатичной, но выглядела уставшей немногим меньше матери Карла. Она черпала жирный суп в глиняную тарелку. У Карла заурчало в животе. Женщина робко улыбнулась Коврину, которого явно не знала, но ожидала увидеть. «Что за мальчик?» - спросила она.

- Карл. - сказал Карл и поклонился.

- Не Карл Маркс, случайно? – рассмеялся старик, потрепав Карла по плечу.

Но этого имени Карл не знал. «Карл Глогауэр.» - ответил он.

Старик объяснил женщине: «Он привел Коврина. Его послал Песоцкий. Песоцкий не смог прийти сам, потому что за ним следят. Если бы он встретил Коврина, он выдал бы его нашим друзьям… Дай мальчику супа, Таня.» Он взял Коврина под руку: «Теперь, Андрей Васильевич, расскажи мне обо всем, что случилось в Петербурге. Сожалею о твоем брате, я уже слышал о нем.»

Грохот внизу усилился. Он походил на землетрясение. Карл ел вкусный суп, сгорбившись над своей тарелкой на дальнем краю длинной скамьи. Суп был с мясом и разными овощами. На другом краю скамьи тихо разговаривали Коврин со стариком, почти позабыв о своих тарелках. Из-за шума в подвале Карл мало что разобрал из разговора, но в основном они, кажется, говорили об убийствах, пытках и ссылках. Он недоумевал, почему никто кроме него не обращает внимания на шум.

Женщина, которую назвали Таней, предложила ему еще супа. Он хотел съесть больше, но уже чувствовал себя очень странно. Жирную пищу оказалось трудно удержать внутри. Он чувствовал, что его может вырвать в любой момент, однако твердо решил удержать пищу в желудке, потому что тогда не понадобится ужинать.

Он набрался храбрости и спросил Таню о шуме: «Под нами подземная железная дорога?»

Она улыбнулась: «Это просто печатный станок.» Она показала на стопку листовок на скамье: «Мы рассказываем англичанам, каково жить в нашей стране – как нас втаптывают в землю аристократы и средний класс.»

- А они хотят об этом знать? – цинично спросил Карл. Из своего опыта он уже знал ответ.

Она снова улыбнулась: «Немногие. Остальные газеты для наших земляков. В них новости о том, что происходит в России, Польше и других местах. Некоторые газеты возвращаются в эти страны…»

Старик взглянул на них и прижал к губам палец. Он покачал Тане головой и подмигнул Карлу: «То, о чем ты не знаешь, не навредит тебе, юноша.»

- Мой отец работал в типографии в Польше. Может быть, у вас найдется для него работа. Он говорит и на русском, и на польском, и на идише. Он образованный человек.

- Наша работа не денежная, - сказала Таня. – Твой отец идейный?

- Я так не думаю. - ответил Карл. – А это обязательно?

- Да. – внезапно произнес Коврин. Его красные скулы заалели немного ярче. – Хватит задавать вопросы, мальчик. Подожди еще немного. Я думаю, мне нужно встретиться с Песоцким.

Карл не признался Коврину, что не знает, где искать Песоцкого, потому что надеялся получить еще денег, если отвезет русского обратно в Уайтчепел. Могло выгореть. А если он познакомит кого-нибудь из этих людей со своим отцом, то возможно они все-таки решат дать тому работу. Тогда его семья снова станет респектабельной. Он опустил глаза на свою одежду и почувствовал свое ничтожество. Одежда уже почти высохла и от нее перестал идти пар.

Час спустя шум внизу прекратился. Карл этого почти не заметил, потому что уже почти заснул за столом, уронив голову на руки. Кто-то, кажется, зачитывал список в такт с ударами печатного станка.

- Елизавета Кральченская – тюрьма. Вера Ивановна – Сибирь. Дмитрий Константинович – мертв. Егор Семенович – мертв. Дукмасовы – все трое мертвы. Сестры Лебезятниковны – пять лет тюрьмы. Клиневич мертв. Кудеяров мертв. Николаевич мертв. Первоедов мертв. Петрович мертв. И я слышал, что Тарасевича нашли в Лондоне и тоже убили.

- Это так. Бомба. Каждая бомба, которую они используют против нас, укрепляет полицию в ее мнении. Мы ведь всегда подрываемся на собственных бомбах, не так ли? - рассмеялся старик. – Они ищут это место уже несколько месяцев. Однажды взорвется бомба и газеты сообщат о несчастном случае – еще одна шайка нигилистов уничтожила себя. Легче думать так. А что с Черпанским? Я слышал, он в Германии…

- Его выследили. Он бежал. Я думал, он в Англии. Говорили, что его жена с детьми тоже здесь.

- Это так.

Карл заснул. Он видел сны о респектабельности. Они с отцом и матерью жили в здании Палаты Лордов, но почему-то все равно шили одежду для мистера Армфельта.

Его тряс Коврин: «Просыпайся, мальчик. Теперь ты должен отвести меня к Песоцкому.»

- Сколько? – сонно спросил Карл.

Коврин горько улыбнулся: «Ты хорошо усвоил урок, не так ли?» Он положил на стол пол-гвинеи. Карл подобрал ее. «Вы, люди…» - начал было Коврин, потом пожал плечами и повернулся к старику. – «Мы сможем взять кэб?»

- Навряд ли. Лучше пешком; в любом случае, пешком немного безопаснее.

Карл завернулся в одеяло и встал. Ему не хотелось покидать тепло комнаты, но в то же время очень хотелось показать родителям, какое состояние он для них заработал. На нетвердых ногах он вышел из комнаты и немного подождал у двери, пока Коврин со стариком обменивались прощальными словами.

Коврин открыл дверь. Дождь перестал и ночь была очень тихой. Уже очень поздно, подумал Карл.

Дверь за ними закрылась. Карл вздрогнул. Он не вполне понимал, где они, но в общих чертах представлял, как выйти к реке. Там уже он нашел бы мост и понял, куда идти дальше. Он надеялся, что Коврин не очень рассердится, когда обнаружит, что Карл не смог отвести его прямо к Песоцкому.

Они пошли по холодным пустынным улицам, кое-где тускло освещенным газовыми лампами. Время от времени вопили коты, гавкали собаки и из убогих домов, мимо которых они проходили, доносились сердитые голоса. Пару раз в поле зрения возникали дребезжавшие кэбы, но они или были заняты, или не желали останавливаться.

Карл удивился, как легко он нашел Лондонский Мост. Оказавшись над тягучей тьмой Темзы, он определил, куда идти дальше, и зашагал увереннее. Коврин молча шел рядом.

Еще через пол-часа они вышли к Элдгейт, освещенной яркими лампами кафетериев, остававшихся открытыми всю ночь в угоду пьяницам, не желавшим идти по домам, бездомным, сменным рабочим и даже некоторым джентльменам, которые закончили вкушать прелестей от дна жизни в Степни и Уайтчепеле и дожидались кэбов. Еще здесь было несколько женщин, утомленных и болезненных. В сиянии кафетериев их ярко раскрашенные лица напомнили Карлу иконы, которые он видел у русских, живших на одном этаже с его семьей. Даже в их грязных шелках и выцветшем бархате было что-то от одеяний людей на иконах. Две такие женщины поглумились над Карлом и Ковриным, когда те миновали лужу света и шагнули в рану мрака, открывавшуюся в мешанину переулков, где жил Карл.

Карлу не терпелось попасть домой. Он понимал, что задержался намного дольше, чем ожидал. Он не хотел доставлять родителям беспокойство.

В сопровождении осторожно ступавшего следом Коврина он пересек темный молчаливый двор и подошел к двери дома. Может быть, родители уже спали, а может быть, еще работали. Они ютились в комнате над мастерской.

Коврин прошептал: «Это дом Песоцкого? Теперь можешь идти.»

- Здесь живу я. Песоцкий сказал, что встретит меня здесь. – признался Карл в конце-концов. Когда это признание вырвалось у него из груди, к нему вернулось спокойствие. – Понимаете, он должен мне пять шиллингов. Он сказал, что придет сюда и заплатит. Возможно, он ждет нас внутри.

Коврин чертыхнулся и втолкнул Карла в неосвещенный дверной проем. Карл вздрогнул от боли, когда рука русского сжала ему верх плеча у самой шеи. «Все будет хорошо,» - сказал он. – «Песоцкий придет. Все будет хорошо.»

Хватка Коврина ослабла и он тяжело вздохнул. Размышляя над словами Карла, он тер нос рукой, выдувая сквозь зубы шипящую мелодию. Карл надавил на дверную щеколду и они вошли в узкий коридор. Здесь стояла непроглядная тьма.

- У вас есть спичка? – спросил Карл.

Коврин зажег спичку. Карл нашел огарок свечи и протянул его русскому. Тому удалось зажечь фитиль как раз перед тем, как спичка обожгла пальцы. В другой его руке Карл увидел пистолет. Пистолет был необычный, с продолговатой металлической коробкой снизу, рядом с курком. Карл никогда раньше не видел изображений таких пистолетов. Ему стало интересно, не сделал ли Коврин его сам.

- Теперь куда? – спросил Коврин. Он поднес оружие к свету отекшей свечи. – Если я решу, что ты завел меня в западню…

- Песоцкий придет. Это не западня. Он сказал, что встретит меня здесь. – Карл указал вверх на незастланную лестницу. – Может быть, он там. Давайте посмотрим?

Коврин обдумал это предложение и махнул головой: «Иди ты. Посмотри, там ли он, и если он там, приведи его ко мне. Я подожду.»

Карл оставил свечу Коврину и стал наощупь пробираться к лестничной площадке двумя пролетами выше, за которой располагалась мастерская. С улицы он не видел света в окне, но это и понятно. Мистер Армфельт знал закон и защищал себя от закона. Мало кто из фабричных инспекторов навещал эту часть Уайтчепела, и все же не было смысла привлекать к себе внимание. Если дело прикроют, где еще люди найдут работу? Карл увидел слабый свет под дверью. Он открыл ее. Газовый фонарь на всякий случай слегка притушили. За столом, согнувшись над шитьем, сидели женщины, дети и мужчины. Когда Карл вошел, отец поднял голову. Его глаза покраснели и затуманились от усталости. Он почти ничего не видел, руки у него тряслись. Ясно было, что он дожидался сына. Карл увидел, что мать лежит в углу. Она храпела.

- Карл! – Отец, пошатываясь, встал. – Что с тобой случилось?

- Это оказалось дольше, чем я думал, отец. Я получил кучу денег и получу еще. А там человек, которого я встречал, и он может дать тебе работу в типографии.

- В типографии? – Отец потер глаза и снова опустился на стул. Казалось, ему трудно понять, о чем говорит сын. - В типографии? Твоя мать совсем извелась. Она уже хотела просить полицию искать тебя. Она думала – несчастный случай.

- Я хорошо поел, отец, и заработал кучу денег. – Карл сунул руку в карман. – Этот русский дал мне денег. Он очень богатый.

- Богатый? Ты поел? Хорошо. Ладно, расскажешь, когда мы проснемся. Иди вверх. Я поднимусь с матерью.

Карл понял, что отец слишком устал, чтобы толком его выслушать. Он уже видел отца таким.

- Ты иди, отец, - сказал он. – Я и поспал тоже. Мне надо сделать еще одно дело, прежде чем я снова лягу. Тот молодой человек, который приходил сегодня. Он вернулся?

- Тот, кто дал тебе поручение? – Отец прищурил глаза и потер их. – Да, он приходил часа четыре или пять назад, спрашивал тебя.

- Он приходил, чтобы заплатить мне. Он обещал вернуться?

- Думаю, да. Он выглядел взволнованным. Что происходит, Карл?

- Ничего, отец. – Карл вспомнил про пистолет в руке Коврина. – Ничего, что касалось бы нас. Когда Песоцкий вернется, все кончится. Они уйдут.

Отец опустился на колени рядом с матерью и попытался ее разбудить, но та не просыпалась. Тогда он упал рядом и уснул. Карл улыбнулся. Когда они проснутся, то очень обрадуются двадцати пяти шиллингам, которые он к тому времени заработает. И все-таки, что-то мешало ему почувствовать полное удовлетворение. Он нахмурился, осознав, что это увиденный им пистолет. Он понадеялся, что Песоцкий скоро вернется и они с Ковриным уберутся подобру-поздорову. Он не мог куда-нибудь отправить Коврина, ведь тогда Песоцкий не заплатит ему пять шиллингов. Придется подождать.

Он заметил, что некоторые из сидевших за столом разглядывают его почти обиженно. Возможно, они завидовали его удаче. В ответ он уставился на них, и они снова сосредоточились на работе. В тот момент он почувствовал, на что это похоже – быть как мистер Армфельт. Навряд ли мистер Армфельт был намного богаче своих рабочих, но он обладал властью. Карл знал, что власть почти так же хороша, как деньги. А немножко денег давали много власти. Он с удовлетворением обвел взглядом комнату, людей с жалкими лицами, своих разметавшихся и храпевших родителей. И улыбнулся.

В комнату вошел Коврин. Рука, державшая пистолет, утонула в кармане плаща. Его лицо казалось бледнее обычного, а красные скулы выделялись резче.

- Песоцкий здесь?

- Он придет. – Карл показал на спавшего отца. – Так сказал отец.

- Когда?

Карла удивила тревога Коврина. «Скоро,» - ответил он.

Все люди за столом снова подняли глаза. Одна молодая женщина сказала: «Мы тут пытаемся работать. Идите поговорите где-нибудь в другом месте.»

Карл рассмеялся. Смех прозвучал пронзительно и неприятно. Даже он сам удивился. «Мы здесь надолго не задержимся.» - сказал он. – «Давайте, занимайтесь своим делом.»

Молодая женщина что-то проворчала, но вернулась к шитью.

Коврин с отвращением обвел людей взглядом. «Вы глупцы,» - сказал он, - «вы навсегда останетесь такими, если не попытаетесь что-нибудь сделать. Вы все жертвы.»

Отец молодой женщины, который сидел с ней рядом и сшивал мотню брюк, поднял голову и в глазах у него неожиданно блестнул огонек иронии: «Мы все жертвы,» - сказал он – «товарищ.» Он смотрел прямо на Коврина, а его руки продолжали шить: «Мы все жертвы.»

Коврин отвел взгляд. «Я так и сказал.» Он выглядел смущенным. Он шагнул к двери. «Я подожду на площадке,» - сказал он Карлу.

Карл подошел к нему на площадке. Высоко вверху через залатанную фрамугу пробивался слабый свет. Почти все стекло заменили деревянными планками. В комнате за их спинами возобновился тихий шум шитья, похожий на шорох крыс, которые шарят по дому в поисках пищи.

Карл улыбнулся Коврину и свойски произнес: «Он чокнутый, этот старик. Кажется, он имел в виду, что вы – жертва. Но вы богаты, не так ли, мистер Коврин.» Тот его проигнорировал.

Карл пошел и уселся на верхнюю ступень лестницы. Он почти не чувствовал холода. Завтра у него будет новое пальто.

Он услышал, как внизу отворилась входная дверь. Он посмотрел на Коврина, который тоже слышал этот звук. Это мог быть только Песоцкий. Коврин протиснулся мимо Карла и поспешно сошел по ступеням. Карл последовал за ним.

Но когда они спустились в коридор, там все так же мерцала свеча и было ясно видно, что никого нет. Коврин нахмурился. Его рука вернулась в карман плаща. Он вгляделся в закуток за лестницей: «Песоцкий?»

Никто не ответил.

А затем дверь внезапно распахнулась настежь и Песоцкий возник в рамке проема. Он стоял с непокрытой головой, с безумными глазами и тяжело дышал. «Христос! Ты Коврин?» - выдавил он.

Коврин спокойно ответил: «Коврин здесь.»

- Итак, - сказал Карл. – Мои пять шиллингов, мистер Песоцкий.

Молодой человек проигнорировал его протянутую руку и быстро заговорил: «Все планы пошли прахом. Ты не должен был сюда приходить…»

- Мне пришлось. Дядя Теодор сказал, что ты знаешь, где прячется Черпанский, нет смысла… - Коврин запнулся, когда Песоцкий его перебил:

- Они следили за мной целыми днями, наши друзья. Они не знают про Черпанского, но они точно знают про проклятый станок Теодора. Его-то они и хотят уничтожить. Но я их единственная зацепка. Поэтому я не пришел сам. Я слышал, что ты там был и отправился в Уайтчепел. За мной следили, но я думаю, я их стряхнул. Мне лучше сейчас же уйти.

- Мои пять шиллингов, сэр. - напомнил Карл. – Вы обещали.

Не в силах его понять, Песоцкий одно долгое мгновение смотрел на Карла, а затем снова обратился к Коврину: «Черпанский в стране. Он остановился у английских товарищей. В Йоркшире, я думаю. Ты можешь сесть на поезд. Ты будешь в безопасности, когда уедешь из Лондона. Они в основном ищут станки. Им наплевать, чем мы здесь занимаемся, пока никто из наших не едет обратно в Россию. Тебе нужно будет сесть на Кинг Кросс Стейшн…»

Дверь снова распахнулась, за ней стояли двое мужчин, один за другим. Оба были толстыми. Оба носили черные плащи с каракулевыми воротниками и котелки. Они казались преуспевающими бизнесменами. Первый мужчина улыбнулся.

- Явились наконец-то. – сказал он по-русски. Под рукой у его компаньона Карл увидел шляпную коробку. Здесь она была не к месту, она выглядела зловеще. Карл стал отступать вверх по лестнице.

- Остановите его! – крикнул пришелец. Из теней на следующей площадке выступили два человека. Они держали револьверы. Карл остановился на полпути. Вот и объяснение звуку открывшейся двери, который привел их вниз.

- Хорошее прикрытие, товарищ Песоцкий. - снова сказал первый мужчина. – Так вас зовут сейчас?

Песоцкий пожал плечами. Он выглядел совершенно раздавленным. Карлу стало интересно, кем бы могли быть эти хорошо одетые русские. Они вели себя как полицейские, но британская полиция не брала на работу иностранцев, он слишком хорошо это знал.

Коврин рассмеялся: «Старый добрый капитан Минский, не так ли? Или вы тоже сменили имя?»

Минский сморщил губы и сделал несколько шагов в коридор. Он был явно озадачен тем, что Коврин его узнал. Он напряженно уставился на его лицо.

- Я вас не знаю?

- Нет. – спокойно ответил Коврин. – Почему вас перевели в иностранный отдел? Или ваша жестокость оказалась чрезмерной даже для Санкт-Петербурга?

Минский улыбнулся, как-будто услышал комплимент: «В эти дни для меня в Петербурге так мало работы. Это вечная проблема для полицейского. Если он хорошо делает работу, то рискует оказаться безработным.»

- Вампир! – прошипел Песоцкий. – Тебе все мало? Хочешь выпить последнюю каплю крови?

- Таким людям, как вы, Песоцкий, - терпеливо ответил тот, - свойственно расцвечивать все подряд крайне мелодраматическими оборотами. В этом ваша главная слабость, если вы позволите мой совет. Вы неудавшиеся поэты, большинство из вас. А людям такого сорта меньше всего следует делать карьеру в политике.

Песоцкий угрюмо произнес: «Что ж, в этот раз вы все равно ошиблись. Печатного станка здесь нет. Это потогонная мастерская.»

- Один раз я уже сделал комплимент вашему замечательному прикрытию, - ответил ему Минский. – Вы напрашиваетесь на еще один?

Песоцкий пожал плечами: «Тогда удачи в поисках.»

- Нам некогда все обыскивать. - Минский кивнул на человека со шляпной коробкой. – У нас ведь есть свои трудности. Дипломатические проблемы и так далее. Он достал из плаща часы: «Но я думаю, добрых пять минут у нас есть.»

Карлу стало почти весело. Капитан Минский и в самом деле думал, что печатный станок спрятан здесь.

- Начнем сверху? – спросил Минский. – Я так понимаю, сначала вы были там?

- Как может станок быть наверху. - ответил Песоцкий. – Эти гнилые доски не выдержат веса.

- Последний был очень аккуратно расставлен по нескольким комнатам. Ведите, пожалуйста.

Они поднялись по лестнице на первую площадку. Карл подумал, что жильцы этих комнат наверняка проснулись и слушают за дверьми. Он вновь ощутил возбуждение от своего превосходства над ними. Один из мужчин на площадке покачал головой и указал на следующий пролет.

Они всемером медленно поднимались. В руке, облаченной в перчатку, капитан Минский держал револьвер. Остальные трое тоже несли револьверы, направив их на несчастного Песоцкого и мрачного Коврина. Карл возглавлял шествие. «Здесь работают мои отец с матерью.» - сказал он – «Здесь не типография.»

- Они отвратительны. - сказал Минский лейтенанту со шляпной коробкой. – Им ничего не стоит привлечь ребенка к своей подлой работе. Под той дверью свет. Отрой ее, мальчик.

Карл открыл дверь мастерской, стараясь побороть усмешку. Мать с отцом все еще спали. Молодая женщина, сделавшая им замечание, подняла глаза и уставилась на Карла. Вслед за ним в комнату протиснулись все остальные.

Минский произнес: «О, вы действительно выглядите невинными. Но я знаю, чем вы на самом деле здесь занимаетесь. Где станок?»

Теперь все отложили работу и с изумлением наблюдали за ним, он же стукнул по стене, в которой был сооружен камин. Звук прозвучал гулко, но только потому, что стена была очень тонкой. С другой стороны находилась такая же комната. Но Минский довольствовался малым. «Положи это здесь.» - сказал он мужчине с коробкой. – «Нам надо уходить.»

- Ну что, нашли станок? - открыто усмехнулся Карл.

Минский ударил его поперек рта рукояткой револьвера. По правой щеке побежала кровь. Карл простонал и упал на тела спавших родителей. Те зашевелились.

Коврин вытащил свой пистолет. Он водил им из стороны в сторону, чтобы удержать под прицелом всех четверых агентов Тайной Полиции. «Бросайте оружие.» - крикнул он. – «Ты – подними эту коробку.» Человек в нерешительности взглянул на Минского: «Она уже запущена. У нас несколько мгновений.»

Карл понял, что в коробке бомба. Он попытался разбудить отца, чтобы сказать ему об этом. Теперь рабочие повскакивали с мест. Поднялся шумный переполох. Дети плакали, женщины визжали, мужчины кричали.

Коврин выстрелил в Минского.

Один из людей Минского выстрелил в Коврина. Того отбросило назад через дверь и Карл услышал, как тело упало на площадке. Песоцкий бросился на стрелявшего. Громыхнул другой револьвер и Песоцкий со сжатыми кулаками упал на пол, из его живота толчками полилась кровь.

Отец Карла проснулся. От этой сцены глаза у него расширились. Он прижал Карла к себе. Проснулась мать. Она захныкала. Карл увидел, что Минский мертв. Остальные трое поспешили убраться из комнаты и побежали вниз по лестнице.

Комнату наполнил взрыв.

Карла защитили тела родителей, но он почувствовал, как взрывом их тряхнуло и сдвинуло с места. Он видел, как маленький мальчик ударился о дальнюю стену. Он видел, как разлетелось окно. Он видел, как вывалилась дверь, рухнув во тьму лестничного колодца. Он видел, как огонь разбрасывает щупальца во все стороны, а затем втягивает их обратно. Рабочий стол остановился у противоположной стены. Он был черный и изломанный. Кирпич на стене обнажился и тоже почернел. Что-то грохотало. Зрение выцвело и Карл стал видеть одну белизну.

Он закрыл глаза и снова открыл их. Глаза жгло, но он смутно различал окружавшее, хотя газовая лампа погасла. На секунду-другую во всей комнате повисла ужасная тишина. Затем люди начали стонать.

Скоро комната переполнилась их стонами. Карл увидел, что пол накренился там, где раньше лежал ровно. Он увидел, что часть внешней стены раскололась. Через большую трещину падал лунный свет. На полу шевелились черные предметы.

Теперь вся улица ожила шумом. Голоса доносились сверху и снизу. Карл услышал шаги на лестнице. Кто-то осветил сцену лампой и с судорожным вздохом ретировался. Карл поднялся. Он остался цел, только получил несколько ушибов и все его тело болело. Он увидел, что у отца больше нет правой кисти и из культи сочится кровь. Он приложил к груди отца голову. Тот еще дышал. Мать сжала руками лицо. Она сказала Карлу, что ослепла.

Карл вышел на площадку и увидел толпу вверх и вниз по лестнице. Человеком с лампой был мистер Армфельт. На нем была ночная рубашка. Он выглядел нездоровым и пялился на фигуру, привалившуюся к стене напротив двери. Это был Коврин. Он весь пропитался кровью, но дышал и все еще держал свой странный пистолет в правой руке. Карл ненавидел Коврина, в котором видел главную причину несчастья. Он подошел и заглянул высокому русскому в глаза. Он взял у него из пальцев пистолет. Словно пистолет придавал тому сил, Коврин рухнул на пол, как только лишился своего оружия. Карл посмотрел вниз. Коврин был мертв. Все наблюдатели молчали. Они казались зрителями в какой-то крайне ужасающей мелодраме.

Карл взял у мистера Армфельта лампу и вернулся в комнату.

Большинство жильцов были мертвы. Была мертва та молодая женщина, все ее тело изломало и перемешало с телом ее отца, человека, сказавшего: «Все мы жертвы.» Карл фыркнул. Тело Минского зашвырнуло под изломанную скамью, но Песоцкий оказался гораздо ближе к закутку, в котором лежали Карл с родителями. Не смотря на раны, он был жив. Он хихикал. С каждым спазмом новая порция крови извергалась у него изо рта. Он невнятно пробулькал Карлу: «Спасибо. Спасибо.» Он подождал, пока стечет кровь. «Они взорвали не то место благодаря тебе. Какая удача!»

Карл осмотрел пистолет, который взял у Коврина, и решил, что в основном тот мало чем отличается от револьвера, значит в нем должно оставаться как минимум пять патронов. Он поднял оружие обеими руками, положил оба указательных пальца на курок и нажал. Пистолет выстрелил с грохотом и вспышкой и суставы Карла вывернулись, ударив его по лицу. Он опустил оружие и подобрал лампу. Он приблизился к Песоцкому и поднял лампу над телом. Пуля прошла Песоцкому через глаз и тот умер. Карл обыскал его пропитанную кровью одежду и нашел два шиллинга и немного мелочи. Он сосчитал деньги. Всего три шиллинга восемь пенсов. Песоцкий солгал ему. У него не было пяти шиллингов. Он плюнул Песоцкому в лицо.

Когда прозвучали выстрелы, люди на лестнице подошли на несколько шагов. Только мистер Армфельт остался на прежнем месте. Он быстро говорил сам с собой на языке, которого Карл не узнал. Карл сунул пистолет за пояс штанов и перевернул труп Коврина. В карманах его плаща он нашел около десяти фунтов золотом. Во внутреннем кармане он обнаружил какие-то документы, которые отбросил в сторону, и около пятидесяти фунтов бумажными деньгами. Высоко подняв лампу, он осветил слепое лицо матери и перекосившееся от боли лицо отца. Отец очнулся и говорил что-то про доктора.

Карл кивнул. Благоразумно было бы привести доктора как можно быстрей. Теперь они могли позволить себе врача. Карл протянул отцу деньги, чтобы тот смог увидеть их все, белые банкноты и яркое золото: «Я позабочусь о вас обоих, отец. Вы поправитесь. Не важно, если ты не сможешь работать. Мы станем респектабельными.»

Он увидел, что отец все еще не вполне его понимает. Качнув головой, Карл наклонился и нежно положил руку отцу на плечо. Он произнес понятно и ласково, как говорят с очень маленьким ребенком, который не сообразил, что ему дарят подарок ко дню рождения, и не проявил должного энтузиазма: «Мы можем поехать в Америку, отец.»

Он пристально рассмотрел запястье, от которого оторвало большую часть кисти. Он перевязал его какими-то лохмотьями, остановив самое сильное кровотечение.

Затем у него из груди начали вырываться рыдания.

Он не понимал, почему плачет, но не мог себя контролировать. Рыдания сделали его беспомощным. Его тело сотрясалось в рыданиях, и хотя он плакал не очень громко, это был худший звук, который кто-либо слышал той ночью. Даже мистер Армфельт, поглощенный своими истеричными вычислениями, смутно уловил этот звук и впал, пожалуй, в еще большую депрессию.

- Из-за чего это, как ты думаешь? Съел что-нибудь не то? Дать тебе аспирин?

- Аспирин ничем не поможет. Я не знаю, из-за чего у меня мигрень. Может быть, целый ряд причин.

- Или просто удобная отговорка. Как некоторые формы подагры или чахотки. Один из тех неуловимых недугов, чьи симптомы выражаются только словами.

- Спасибо за сочувствие. Могу я поспать.

- Что за время для головной боли. Ты ведь только начал наслаждаться.

Как вы поступите? (6)

Вы живете в большом городе.

После катастрофы того общества, которое вы знали, больше нет.

Таких прелестей цивилизации как газ, электричество, телефон и почта больше не существует. Водопровод не работает. В кучах неубранного мусора, который отравляет город, кишат крысы и прочие паразиты. Болезни в порядке вещей. Вы слышали, что в провинции дела идут не лучше. Если чужаки пытаются там поселиться, то на них нападают и убивают. В провинции в каком-то смысле еще опаснее, чем в городе, где по улицам бродят банды озверевших мужчин и женщин.

Вы привыкли к городской жизни. У вас есть дом, машина, вы вломились в оружейную лавку и теперь у вас есть несколько ружей. Вы совершаете набеги на магазины и гаражи, чтобы раздобыть топливо и пищу. У вас есть водоочиститель и походная печь. У вас есть жена и трое маленьких детей.

Думаете ли вы, что вам лучше отправиться в провинцию и попытать счастья в глуши, или вы постараетесь выжить и защитить себя и свою семью в городе, где вам все знакомо?

Глава 7.

Калькуттский гнус. 1911 год. Расправиться с делами .

Наблюдатель, прибывший в Индию десять лет назад со свежим взглядом на ее проблемы, видел в действии две великие силы. Одной являлось Британское Правительство, которое правило страной в соответствии со своими представлениями о том, что является для народа наибольшим благом. Его система образования согласно западной науке и западному образу мысли подтачивала старые поверья и социальные традиции. Охраняя справедливость и укрепляя мир, оно даровало умам свободу для размышлений и критической оценки. Оно не строило точных планов индийского будущего; его амбиции, с любой точки зрения, были направлены на стабильный рост административной эффективности. Другой силой являлось пробуждавшееся национальное самосознание. Оно вдохновлялось западными идеями, привнесенными Британским Правительством и доблестной армией христианских миссионеров, приспосабливая их для своих собственных целей и основывая на них растущее требование предоставить народу большую свободу выбора своей собственной судьбы. Наш наблюдатель не смог бы не поразиться тому, как далеки были эти силы от согласованных действий. Налицо были взаимные трения и общее чувство нестабильности. В 1908 году, когда Лорд Минто занимал пост вице-короля, а Лорд Морли выступал как его «противная сторона» в Уайтхолле, была предложена осторожная мера политической стабилизации. Однако, ее портила оторванность от реальности, которая вызвала беспокойство властей и возмущение индийских политиков. Мнение решающего большинства склонилось в сторону более стремительного прогресса, прозвучал призыв к «колониальному самоуправлению», и профессиональные служащие (в основном юристы) с английским образованием развернули широкомасштабное движение за смену методов правления. Как и во всех националистических движениях, здесь имелось и экстремистское крыло, которое предпочло прямое действие более медленным конституционным методам убеждения. С восточной красноречивостью его сторонники писали и разглагольствовали о британской тирании и о долге патриотов воспылать праведным гневом и стать мучениками за свободу. То, что одни таким образом зачали в поэтическом безумии, другими было претворено в зловещую прозу. На любой территории, битком набитой людьми, никогда не бывает недостатка в анархистах, особенно когда голод не тетка для столь многих. В случае Индии звено насилия вошло в контакт с революционными лагерями в Европе и Соединенных Штатах и отдельные вспышки террора, начиная с 1907 года, в том числе покушения на жизни двух вице-королей и вице-губернатора, указали на существование тайной организации. Общественное мнение порицало ее, но мало что сделало для того, чтобы приструнить страстных говорунов, которые продолжали воспламенять слабые умы. Всеобщей стала обстановка напряженности. Была ли хоть какая-то возможность примирить две эти силы, которые стремительно двигались к конфликту?

Власть и подвластные империи. Об Индии, Досточтимый Лорд Местон, Королевская Государственная Служба Индии, доктор права. Коллинз, 1924 год.

- Так-то! Это уже что-то, Кади А! Еще! Еще! Давай, двигайся!

Карл брыкается и подскакивает, задыхается и стонет. Мышцы у него болят, но он заставляет свое тело эффектно реагировать на каждый крошечный стимул. Черный человек ободряет его, с наслаждением вопя.

- А! – заливается Карл. – О! А! О!

Вверх и вниз, из стороны в сторону, издавая низкое ржание, словно гордый жеребец, он катает черного человека на спине по гостиничному номеру. Спина намокла, но не от спермы или пота, ибо, вопреки всем своим крикам удовольствия, черный человек еще не испытал оргазм, насколько Карл может сказать. Спина у него намокла просто от пары-другой капель крови.

- Давай, двигайся! Давай, двигайся! – кричит черный человек. – Ура!

Карлу двенадцать. Сирота. Полунемец, полуиндиец. В Калькутте. В 1911-ом.

- Быстрее! Быстрее! - Черный человек извлекает кнут и хлещет Карла по вздрагивающим ягодицам. – Быстрее!

Когда Карлу было пятнадцать, он ушел из дома, чтобы стать великим художником. Он вернулся домой через три месяца. Его не приняли в художественную школу. Мать отнеслась к нему с большим сочувствием. Она могла себе это позволить.

- Быстрее! Вот так! Ты учишься, Карл! - Карлу двенадцать. Красное солнце восходит над красными кораблями. Калькутта… Кнут щелкает сильнее и Карл пускается галопом.

КАРЛУ БЫЛО ДВЕНАДЦАТЬ. Его мать была мертва. Отец был мертв. Двум его сестрам было по шестнадцать и семнадцать лет и он видел их не часто. Он их смущал. Карл вел свой бизнес и, со всех точек зрения, дела у него шли замечательно.

Он действовал в доках вдоль Хугли. Он представлялся Посредником. Если чего-нибудь хотели матросы или пассажиры, сходившие с судов, он или доставал им это, или брал их туда, где они могли это получить. Дела у Карла шли лучше, чем у его соратников по ремеслу, потому что он был довольно светлокож и носил европейский костюм. Он в совершенстве владел английским и немецким и довольно бегло говорил на большинстве других языков, включая изрядное количество индийских диалектов. Поскольку он знал, когда быть честным и кому дать на лапу, он пользовался популярностью и у покупателей, и у поставщиков, и люди, сходившие на берег с больших красных пароходов, обычно справлялись о нем, получив такой совет от друзей. Поскольку он владел хорошими манерами и отличался здравомыслием, к нему снисходительно относились почти все индийские и британские полицейские в доках (а он в свое время провернул для некоторых пару стоящих дел, потому что знал, как важно поддерживать хорошие отношения с властями). Ходили слухи, что Карл миллионер (в рупиях), но, из-за накладных расходов, в действительности он скопил лишь около нескольких тысяч рупий, которые хранил у друга в Барракпуре, миль за пятьдесят, потому что так было безопаснее. Он был доволен своими сравнительно небольшими доходами и полагал, что к двадцати годам разбогатеет достаточно, чтобы заняться каким-нибудь достойным бизнесом в Центральной Калькутте.

Единственной уступкой Карла его индийской матери был тюрбан. Этот тюрбан практически служил ему торговой маркой, по которой его узнавали во всей Калькутте. Это был черный тюрбан из блестящего шелка. Его единственным украшением являлась небольшая брошь – эмалированная брошь, которую Карл получил от довольно эксцентричной английской дамы, обратившейся к нему за услугами пару лет назад. Брошь была белой с золотым и красным и представляла собой корону с лентой над зубцами. На ленте было написано «Эдуард VII ». По словам дамы, ее сделали в честь Коронации. Так что брошь была довольно старой и могла быть дорогой. Карл считал ее уместным украшением для своего черного шелкового тюрбана.

Раньше этим утром с Карлом связался молодой моряк и предложил купить всю коноплю, которую Карл сможет достать ко второй половине дня. Он предложил разумную цену – пусть и не особо хорошую – и Карл согласился. Он знал, что в одном из европейских портов у молодого моряка есть покупатель, и что в Европе его конопля будет стоить в несколько раз дороже, чем в Калькутте. Но Карла это не волновало. Он получит свою прибыль и ее будет достаточно. Все останутся довольны. Молодой моряк был англичанином, но работал на французском корабле, «Джульетте», который сейчас загружался зерном и индиго в Кальне, вниз по реке. Молодой моряк по имени Марзден приехал на одном из речных пароходов.

Карл рассекал сутолоку дока, шагая настолько быстро, насколько разумно в полдневный зной, уклоняясь от велосипедов и ослов, от повозок и людей, едва заметных из-за огромных тюков за спинами. Карл гордился своим городом, наслаждаясь изобилием различных расовых типов, множеством контрастов и парадоксов Калькутты. Когда в него неслась ругань, что случалось часто, он отругивался на том же самом языке. Когда с ним здоровались знакомые, он отвешивал небольшой поклон и приветствовал их в ответ с нахальной снисходительностью, подражая манере вице-губернатора во время какого-нибудь церемониального шествия по городу.

Карл слегка приосанился, когда пересек Киддерпурский мост и зашагал через Майдан. Он полагал, что Лондон должен выглядеть весьма похоже, и слышал, что Майдан сравнивают с Гайд-Парком, хотя Майдан был гораздо больше. Деревья здесь в основном представляли английскую флору и напоминали Карлу о виденных им рисунках английской пасторали. Он прошел вблизи от Кафедрального Собора с готическим шпилем, восстававшим из массы зелени, и широкой водной гладью на переднем плане. Один из клиентов, которого он брал на экскурсию по городу год назад, сказал, что все это напоминает вид на Бэйсуотер с моста, стягивающего Серпантин. Когда-нибудь Карл посетит Лондон и сравнит сам.

Он слегка приосанился, когда пересек Майдан. Он всегда чувствовал себя более комфортно и свободно в лучшей части города. Рядом с Резиденцией Губернатора он с величавым взмахом окликнул рикшу и велел парню на побегушках отвезти его к перекрестку Армянской улицы и Бхудаб Роуд. Не намного дольше заняла бы пешая прогулка, но он впал в расточительное настроение. Он откинулся на сиденье и вдыхал пряный воздух города. Он сказал Марздену, тому моряку, что сможет достать конопли на сотню фунтов, если нужно. Марзден согласился прийти с сотней фунтов на площадь Дальхузи после обеда. Это стало бы одной из самых крупных деловых сделок, которые Карл проворачивал разом. Он надеялся, что его друг с Армянской улицы сможет предоставить ему столько конопли, сколько нужно.

Его друг работал на одну из больших судоходных компаний с Армянской улицы. Этот друг был курьером и за неделю совершал множество поездок по Калькутте и за ее пределами. Почти каждая из таких поездок приносила известный запас конопли, которую друг хранил в надежном месте до визита Карла.

Рикша остановился на углу Бхудаб Роуд и Карл сошел на мостовую, дав парню на побегушках – мужчине лет пятидесяти – щедрые чаевые.

Суета в этой части города была иной, нежели суета вблизи доков, более толковой, более приглушенной. Люди не так много толкались, рычали друг на друга, или орали непристойности. Здесь вообще было меньше людей, деливших значительно больше денег. Карл рассматривал Армянскую улицу как подходящее место для своего будущего дела. Возможно, он займется каким-нибудь импортом/экспортом. Он зашагал, вздыхая с удовольствием от мыслей о будущем. Яркое сияние солнечных лучей и голубое небо служили великолепным фоном для солидных и внушительных викторианских зданий, делая все их еще более внушительными. Карл брел в тени зданий, скользя глазами по проплывавшим мимо горделивым вывескам. Вывески были красиво исполнены черной рукописью, готическим золотом или изысканным серебром. Здесь не было ничего вульгарного.

Карл вошел в офис широкоизвестной судоходной компании и спросил своего друга.

Закончив с делами на Армянской улице, Карл достал стальные железнодорожные часы и обнаружил, что до встречи с молодым моряком у него с избытком хватит времени на ланч. Площадь Дальхузи находилась неподалеку. Карл, в общем-то, выбрал одно из своих обычных мест для встречи, Церковь Святого Андрея – Красную Церковь, как ее называли индийцы – которая обычно пустовала во второй половине дня. Он назначил место недалеко от Армянской улицы, потому что было бы неразумно слишком долго расхаживать с саквояжем, полным конопли. Всегда оставался риск наткнуться на какого-нибудь усердного полицейского, который решит проверить, что у него в саквояже. С другой стороны, Святой Андрей располагался почти впритык к полицейскому участку и потому, как надеялся Карл, являлся одним из самых невероятных мест, которые полиция сочтет подходящими для незаконной сделки.

Карл поел в небольшом отеле на Хлопковой улице под названием Императорский Индийский Отель. Отель принадлежал одному его бенгальскому другу и славился самыми восхитительными карри в Калькутте. Карл привел сюда многих клиентов и его воодушевленные рекомендации всегда были искренними. И клиенты оставались весьма довольны. В обмен на эту услугу Карл мог есть в Императорском Индийском Отеле, когда пожелает. Он закончил ланч и перед уходом провел еще некоторое время с управляющим ресторана. Было почти три часа. Карл назначил встречу с Марзденом на семь минут после трех. Карл всегда назначал встречи на нечетные минуты после часа. Это было одним из его суеверий.

Карри уютно нежилось в желудке и Карл неспешно двигался по своему родному городу. Его костюм был чист и отглажен как никогда. Рубашка сверкала белизной и хрустела, а черный шелковый тюрбан сиял на голове как жирный лоснящийся кот. Карл и сам почти мурлыкал. Очень скоро у него в кармане окажется сотня фунтов. Пятьдесят, конечно же, сразу уйдет к другу с Армянской улицы. И еще было немного издержек, как та, что проистекла из беседы с управляющим ресторана, но к концу дня у него останется около сорока фунтов для друга в Барракпуре. Стоящая сумма. Его собственный бизнес теперь не так уж и далек.

Площадь Дальхузи была у Карла одним из самых любимых мест в городе. Он часто приходил сюда просто ради удовольствия, но если мог, то всегда совмещал удовольствие с делом и потому стал неофициальным туристским гидом. А поскольку это была одна из старейших частей Калькутты, он мог показать людям все, на что те рассчитывали. Здесь когда-то стоял изначальный Форт Уильям и часть его теперь стала таможней. Карл чрезвычайно наслаждался, обращая внимание европейских дам на то место, где когда-то находилась гауптвахта форта. Эта гауптвахта в 1756 году превратилась в печально известную Черную Дыру. Карл умел описывать страдания людей более чем адекватно. Он не раз испытал удовлетворение, наблюдая, как чувствительные английскме дамы валятся в обморок во время его рассказов.

Шотландская Пресвитерианская Церковь Святого Андрея стояла в собственных лесистых угодьях с двумя большими искусственными озерами (как и все англо-индийцы, Карл называл их «чанами») и единственным недостатком этого места было то, что оно кишело москитами практически круглый год. Когда Карл ступил на мощеную дорожку под деревьями, он увидел огромное облако гнуса, роившегося в полосах света между греческими колоннами галереи. Часы на башне «Лаль Гирия» стояли на шести минутах четвертого.

Карл отворил железные ворота в ограде и направился вверх по ступеням, попутно шлепая москитов. Он убивал их довольно неохотно и сочувственно.

Он вошел в относительно прохладную и почти безлюдную церковь. Сегодня службы не было и единственным ее обитателем, неуклюже стоявшим в проходе между скамьями, оказался молодой моряк, Марзден. Лицо у него было красным и липким от пота. Он был облачен в кремовые шорты и слегка запачканную белую рубашку. Его руки и ноги были обнажены и москиты наслаждались.

Марзден очевидно не хотел шуметь в церкви, боясь привлечь чье-нибудь внимание, так-что он не шлепал москитов, которые покрывали его лицо, плечи, руки и ноги. Вместо этого он тщетно пытался стряхнуть их с себя. Те привычно взлетали вверх облаком и немедленно рассаживались вновь, продолжая свое пиршество.

- Добрый день, мистер Марзден, сэр, - сказал Карл, выставляя напоказ ковровый саквояж с наркотиком. – На сто фунтов, как обещано. Деньги при вас?

- Я рад тебя видеть, - ответил Марзден. – Меня тут съедают заживо. Выбрал же ты место! Здесь всегда так?

- Обычно да, как не жаль. – Карл постарался добиться совершенно английского звучания, но к своему раздражению заметил-таки в голосе легкую напевность. Напевность эта, он знал, выдавала его.

Моряк протянул руку к саквояжу. Карл увидел, что красные бугорки покрывают практически каждую пядь обнаженной кожи мужчины. «Слышь-ка, сынишка,» - сказал Марзден, - «давай посмотрим, хорош ли товар.»

Карл вкрадчиво улыбнулся: «Товар превосходный на сто процентов, мистер Марзден.» Он поставил саквояж к ногам и простер руки: «Можно ли сказать то же о ваших наличных, сэр?»

- Естественно, можно. Конечно, можно. Не говори, что не доверяешь мне, маленький ты baboo! Это я должен волноваться. [ Baboo – господин, индийск. - прим. перев.]

- Тогда позвольте мне увидеть деньги, сэр, - резонно ответил Карл. – Я уверен, что вы достойный человек, но…

- Ты чертовски прав, так и есть! Чтоб еще всякий черномазый… - Марзден нервно огляделся вокруг, осознав, что повысил голос и тот эхом отдается по всей церкви. Он прошептал: «Чтоб еще всякий черномазый называл меня кидалой. Деньги остались на корабле. Я был бы дураком, если бы пришел сюда один с сотней кусков за пазухой, не так ли?»

Карл вздохнул: «Значит, у вас нет с собой денег, мистер Марзден?»

- Нет, у меня нет!

- Тогда я оставлю саквояж у себя, пока вы не принесете деньги. Мне жаль. Бизнес есть бизнес. Мы договаривались.

- Я знаю, о чем мы договаривались, - отмахнулся Марзден. – Но мне надо знать наверняка. Покажи товар.

Карл пожал плечами и открыл саквояж. Аромат конопли был безошибочным.

Марзден потянулся вперед и принюхался. Он кивнул.

- Сколько у вас с собой денег? – спросил Карл. Он начал понимать, что Марзден преувеличил свои возможности, когда пообещал купить все, что достанет Карл.

Марзден пожал плечами. Он сунул руки в карманы: «Я не знаю. Тут в основном в рупиях. Где-то четыре десятифунтовика.»

Карл издал смешок: «Это не сотня фунтов.»

- Я могу принести. Возьму на корабле.

- До корабля почти пятьдесят миль, мистер Марзден.

- Я отдам тебе завтра.

Когда Марзден прыгнул вперед и сгреб саквояж, Карл не пошевелился. Когда Марзден оттолкнул его и побежал с саквояжем по проходу, Карл сел на одну из скамей. Если у Марздена действительно было четыре десятифунтовика, то Карл по-крайней мере ничего не потеряет на этой сделке. Он вернет саквояж другу с Армянской улицы и подождет, пока не появится приличный клиент.

Немного спустя в церковь вошел молодой сикх из Дели. Он нес саквояж. Сикх остановился в Императорском Индийском Отеле и у него возникли трудности с оплатой по счетам. Управляющий ресторана сказал об этом Карлу, и Карл объяснил сикху, как тот может заработать денег, чтобы заплатить за комнату. Сикха, конечно, не особо обрадовала перспектива поработать на Карла, но у него не было выбора. Он подал Карлу саквояж.

- У него было достаточно денег? – спросил Карл.

Сикх кивнул. «Это все?»

- Замечательно. Где Марзден сейчас?

- В чане. Возможно, он был пьян и упал туда. Я слышал, с моряками в Калькутте такое случается. Может быть, он утонул. Может быть, нет.

- Спасибо, - сказал Карл.

Он подождал, пока сикх уйдет и пробыл в церкви еще несколько минут, наблюдая за москитами, танцевавшими в свете окон. Надо признать, он был немного разочарован. Но рано или поздно состоится другая сделка, пусть даже ему придется работать чуть-чуть упорнее, и нет сомнений, что его сбережения вырастут, что его честолюбие будет удовлетворено.

Из-за алтаря появился священник. Он увидел Карла и улыбнулся.

- Ты рано, парнишка, если ты пришел практиковаться в хоровом пении.

- Ты учишься, - похотливо произносит черный человек. – Вот видишь, я же говорил.

Карл улыбается ему и потягивается.

- Да, так ты и сказал. Забавно…

- Ты рассказывал про ту свою подругу. – Черный человек меняет тему. – О том, как она забеременела.

- Точно. До реформы об абортах. Мне это стоило почти целых двести фунтов. – Карл улыбается. – Кучу солдатиков.

- Но другие две обошлись дешевле? Те две еще раньше?

- Они с этим управились сами. Мне всегда не везло. Я не мог пользоваться этими резиновыми штуками, вот в чем проблема. Я просто терял всякий интерес, если пытался их надеть.

- Ни один твой ребенок не родился?

- Если так об этом говорить, то нет.

- Пусть следующий родится. – Черный человек кладет Карлу руку на мышцы предплечья.

Карла поражает столь явное проявление человечности.

- Так значит, ты против абортов?

Чернокожий переворачивается и дотягивается до своих сигарет на прикроватном столике. Это «Нат Шерманз Куин Сайз Сигаретеллос», малоизвестный американский сорт, которого Карл никогда не видел. Раньше он с некоторым интересом изучил эту пачку. Он принимает одну из тонких коричневых сигарет и прикуривает от сигареты черного человека. Он наслаждается вкусом.

- Так значит, ты против абортов? – повторяет Карл.

- Я против разрушения вероятностей. Всему должно позволить преумножаться. Интерес заключается в наблюдении за тем, кто возвысится. Кто победит.

- А, - говорит Карл, - я понимаю. Тебе хочется как можно больше фигур на доске.

- А почему нет?

Как вы поступите? (7)

Вы беженец, скрывающийся от правительства, которое убьет вас и вашу семью, если оно вас настигнет.

Вы добираетесь до железнодорожной станции и в большой суматохе усаживаете жену и детей на поезд, сказав им найти места, пока вы грузите багаж.

Какое-то время спустя вам удается затащить багаж в поезд, который как раз трогается. Вы укладываете вещи в тамбуре и отправляетесь взглянуть на свою семью.

Вы обшариваете поезд из конца в конец, но их нигде нет. Кто-то говорит вам, что отправилась только половина поезда, а другая половина идет в другом направлении.

Может быть, они по ошибке сели на другую половину?

Как вы поступите?

Дернете за тормозной шнур и отправитесь назад на станцию, оставив багаж в поезде?

Дождетесь следующей станции, оставите там багаж и пересядете на ближайший обратный поезд?

Понадеетесь, что ваша семья сохранит спокойствие и последует за вами в конечный пункт назначения, как только сможет сесть на другой поезд?

Глава 8.

Затишье в Тане. 1918. Сборное мясо.

Возможно, никогда в мировой истории, даже в последние годы владычества Наполеона, не происходило такой демонстрации воинственности, как та, что взбудоражила наиболее цивилизованные страны Европы в начале августа 1914 года. Тогда-то и стало видно, сколь немощны были деловые и политические силы, которым современный космополитизм наивно прочил стереть национальные барьеры. Продуманная европейская финансовая система, которая, по мнению некоторых, навсегда предотвратила возможность войны, помогла избежать катастрофы не больше, чем утопическое прекраснодушие международного социализма или те узы, которыми общая культура связала более просвещенные классы Континента. Этот мир взаимного доверия засучил рукава, чтобы приспособиться к тем обстоятельствам, которые, на миг казалось, грозили ему уничтожением. Голоса заступников всемирного братства и равенства потонули в рокоте назревавшей вражды. Огромные пропасти, разделяющие славян, латинцев, тевтонов и англо-саксов, явились взору; и те силы, что решали судьбы мира, заговорили на суровом языке расового антагонизма.

История войны. Часть первая. Опубликовано «Таймс» в 1915 году.

- Теперь твоя очередь, - говорит черный человек. – Если хочешь…

- Я устал, - отвечает Карл.

- О, да ладно! Устал! Психологическая усталость, вот и все! – Черный человек хлопает его по спине. Он ободряюще скалится Карлу, предлагая тому кнут.

- Нет, - говорит Карл. – Пожалуйста, нет…

- Что ж, мое дело предложить.

Карлу тринадцать. Его матери двадцать девять. Отец мертв, убит под Верданом в 1916-ом. Мать отправилась жить к сестре в деревню под Таном, в Эльзас…

- Оставь меня в покое, - говорит Карл.

- Конечно. Я не хочу на тебя давить.

Когда Карлу было тринадцать, он встретил мужчину, который заявил, что он его отец. Это было в общественном туалете где-то в западном Лондоне. «Я твой папочка,» - сказал мужчина. Его твердый член торчал наружу. «Ты еще в школе, парень?» Карл что-то пробубнил и выбежал из туалета. Позже он сожалел о своем поступке, потому что тот мужчина мог все-таки быть его отцом.

- Оставь меня в покое.

- Ты очень непостоянный парень, юный Карл, – смеется черный человек.

Он щелкает Карла кнутом по спине. Карл вопит. Он выкарабкивается из постели и начинает одеваться. – Ну все, - говорит он.

- Извини, - говорит черный человек. – Пожалуйста, прости меня.

Карлу тринадцать. Он добывает пропитание для матери и тетки. Война продолжается недалеко от этих мест. Пока она продолжается, Карл будет выживать…

- Я неправильно понял тебя, вот и все, - говорит черный человек. – Пожалуйста, побудь со мной еще немножко, а?

- С чего бы вдруг?

Но Карл уже опять ослаб.

КАРЛУ БЫЛО ТРИНАДЦАТЬ. Его матери было двадцать девять. Отец был мертв, убит на Войне. Сестре его матери, тоже вдове, было двадцать шесть. Там, где они жили, о войне напоминало многое. Какое-то время и здесь шли бои. Разбитые ограды, полегшие деревья, воронки от снарядов, полные воды, старые траншеи и руины. Пахари не любили пахать землю, потому что всегда находили хотя бы один труп.

Карл нашел ружье. Хорошую французскую винтовку. В солдатской портупее было полно снарядов. Он постарался стянуть солдатские башмаки, но плоть внутри слишком сильно раздулась. Кроме того, Карлу вполне хватило и одного ружья. С ним он был в состоянии заработать себе на приличную жизнь. Теперь это удавалось немногим людям в деревнях под Таном.

В плотной вельветовой куртке и твидовых бриджах, закрепленных ниже колен портянками английского солдата, с большим немецким ранцем на плече и французской винтовкой под рукой Карл удобно устроился на плите каменной кладки и курил сигарету, выжидая.

Близился восход солнца, а он пришел на разрушенную ферму около часа назад. На горизонте желтой линией светилась заря. Он расчехлил немецкий полевой бинокль и принялся изучать окрестности – грязь, обломки деревьев, канавы, окопы, воронки, развалины … вокруг царили мрак и тишина. Карл искал движение.

Он увидел собаку. Та была довольно большой, но тощей. Она слонялась вдоль края канавы, виляя волнистым хвостом. Карл отложил полевой бинокль и поднял винтовку. Он навел скользящий прицел, крепко упер приклад в плечо, оперся ногами о груду кирпича, взял точную цель и нажал курок. Приклад ударил в плечо, ружье подпрыгнуло. Поднялись звенящее эхо и дым. Карл опустил винтовку и взял бинокль. Собака еще подавала признаки жизни. Он встал, подцепив большим пальцем лямку ранца. Как раз к тому времени, когда он до нее доберется, собака будет мертва.

Разделывая животное, Карл рыскал глазами в поисках другой добычи. В эти дни земля давала скудный урожай. Но если кто-то и мог его пожать, то это был Карл. Он отпилил голову припасенным для этой цели штыком. Мясник в Тане не задавал вопросов, когда покупал у Карла партии «сборного мяса», но не любил, чтобы ему слишком явно давали понять, что за зверя он покупает.

Немного спустя Карл подстрелил двух крыс и кошку, которая на них охотилась. Его позабавил такой расклад.

Хотелось бы с кем-нибудь поделиться. Но мать с теткой были такими щепетильными. Они предпочитали верить, что он охотится на голубей. Иногда ему и в самом деле случалось подстрелить голубя. Он относил его домой и отдавал матери, чтобы приготовила. «Часть улова,» - так он обычно говорил. Этого было достаточно, чтобы поддерживать иллюзию.

К полудню Карл неплохо управился. Рюкзак так отяжелел, что его трудно было нести. Карл улегся в окопе, который буйно зарос сорняками и прочей зеленью, пахло здесь изумительно. Стояла ранняя осень, день выдался теплый и Карл удивился, когда увидел пару кроликов. Одного он подстрелил, но другой улизнул. Он надеялся, что тот снова появится. Когда он его добудет, то пойдет домой. Утром он не поел, а теперь и устал, и проголодался.

Края окуляров уже начали натирать глаза, когда он уловил на юге движение и быстро навел фокус. Сначала он расстроился. Это был не кролик – всего лишь человек.

Человек бежал. Иногда он падал, но тут же поднимался и бежал дальше. Он клонился к земле и бестолково размахивал руками на бегу. Теперь Карл увидел, что на нем униформа. Скорее всего, коричневая униформа. Ее покрывала грязь. Человек был без шапки и без оружия. Солдат в этой части мира Карл не видел уже год с лишним. Как и все остальные, он слышал пальбу, но, если ее не считать, то деревня его не видела никаких боевых действий уже давным-давно.

Солдат добежал ближе. Он был небрит. Глаза покраснели. Он задыхался на ходу. Кажется, он убегал. Союзники ведь не прорвали немецкую оборону? Карл был убежден, что такого никогда не случится. Она всегда держалась, сколько Карл себя помнил. Эти мысли его расстроили. Его устраивало текущее положение дел и он не был уверен, что ему хочется каких-то перемен.

Скорее всего, этот немецкий солдат был дезертиром. Нашел же он, куда дезертировать. Хотя…

Карл зевнул. Еще с четверть часа и он отправится восвояси. Он повесил бинокль на шею и подобрал винтовку. Он приложился к стволу, нацелившись на немецкого солдата. Он притворился, что он на войне, и враг атакует его траншею. Он передернул затвор. Его атаковали уже тысячи неприятелей. Он сжал курок.

Хоть он и удивился, когда немец вскинул руки и закричал (отсюда ему было слышно), он не ощутил никакого потрясения. Он поднял свой бинокль. Пуля угодила солдату в живот. Случайный выстрел. Он даже не прицелился толком. Солдат упал в высокую траву и Карл видел, как та шевелится. Он нахмурился. Шевеление стихло. Он раздумывал, что сделать – пойти домой или пересечь поле и взглянуть на солдата. Как порядочный человек, он должен был выбрать второе. В конце-концов, он в первый раз убил человеческое существо. Он передернул плечами и оставил рюкзак со сборным мясом на месте. В любом случае, у солдата можно было чем-нибудь разжиться.

С ружьем на плече он стал пробираться к тому месту, где упал его человек.

- Уже утро? – спросил Карл, зевая.

- Нет. До утра еще далеко, Карл.

- Кажется, ночь никогда не кончится.

- Тебя это не радует?

Он чувствует сильную руку на своей промежности. Она сжимает его нежно, но твердо. Губы Карла приоткрываются.

- Да, - говорит Карл, - я рад.

Как вы поступите? (8)

Вы – белый человек в городе, где подавляющее большинство – черные.

Унижения и пренебрежение их нуждами вынудили черных, воинственных и разгневанных, захватить контроль над городом.

Они сталкиваются с сопротивлением некоторых белых и дают должный ответ, линчевав двух представителей белых властей, которые им особенно досадили.

А сейчас они собрались в толпу и отправились на поиски белой крови. Эта толпа приближается к вашей части города, все сокрушая и поджигая на своем пути и избивая белых. Некоторых они забили до смерти.

Вы не можете связаться со своими чернокожими друзьями и попросить их о помощи, потому что вам неизвестно, где они сейчас.

Спрячетесь ли вы в доме, лелея надежду, что толпа вас минует?

Станете ли вы испытывать судьбу и выйдете ли на улицы в поисках чернокожего друга, в надежде, что тот заступится за вас?

Отправитесь ли вы на помощь другим белым, защищающимся от толпы? Постараетесь ли вы тогда примирить враждующие стороны?

Или вы просто поможете своим белым приятелям убить напавших на них черных?

А может быть, вы присоединитесь к черным, напавшим на белых, и тем попытаетесь заслужить себе прощение?